Как объяснить это пятнадцатилетней девочке, с нетронутым телом и неповрежденной душой, перед которой расстилается целая жизнь, словно один бесконечный праздник?
— С ним уже случилось все самое худшее, — тихо сказала она. — Ему больше нечего бояться.
Побег из города, однако, пришлось отложить. При каждом удобном случае Мэри донимала мистера Джонса расспросами о Бристоле, где он учился ремеслу. Он утверждал, что это самый большой город после Лондона, — не то чтобы он при этом видел Лондон, но исходя из всего, что она услышала, Мэри сделала вывод, что на самом деле Бристоль мало чем отличается от Монмута. Она попробовала разузнать у Дэффи о ближайших городах, до которых можно добраться за пару дней, но получила только лекцию об истории их основания и развития, начиная от времен Римской империи и до наших дней, и список того, чем они торгуют. Все это звучало довольно жалко. Если уж нельзя вернуться в Лондон, подумала Мэри, — к Цезарю и его ножу, — то лучше остаться на прежнем месте. Сидеть тихо, есть, что дают, и зарабатывать деньги.
Просыпаясь среди ночи, она успокаивала себя тем, что оглядывала комнату на чердаке. По крайней мере, у нее есть место в кровати, а не просто соломенный тюфяк. По крайней мере, одеяло не кишит блохами. В стенах нет дыр, через которые свищет ветер. Никто не барабанит кулаками в дверь, требуя платы. Она держит себя в чистоте, никто до нее не дотрагивается. Мэри лежала на кровати и представляла себе самое худшее, что было в Лондоне, чтобы ощутить хоть какую-то благодарность судьбе. Здесь, на Инч-Лейн, она может смотреть на луну сквозь окно, вместо того чтобы подставлять лицо ее холодным лучам в тупике за Крысиным замком… где все еще сидит Куколка, синяя и начинающая разлагаться, теперь, когда пришла оттепель.
Мэри перевернулась на другой бок. Спиной она ощущала ровное тепло Эби. Нет, она не будет думать о Куколке. Что прошло — то прошло, и нечего об этом вспоминать.
Эби была в том странном состоянии между сном и бодрствованием, когда до нее донесся голос лондонской девчонки.
— Эби, — прошипело где-то у нее над ухом. — Ты спишь?
Эби услышала, как она заворочалась и взбила подушку.
— Я не могу уснуть. Слишком устала.
Эби застонала и уткнулась лицом в одеяло.
— Мне кажется, Джонсы не должны так с тобой обращаться, — заметила Мэри.
Эби чуть приподняла голову с подушки, как черепаха, и немного подумала. Не только над тем, что было сказано, но и зачем это было сказано.
— Одна моя подруга, — продолжила Мэри, — всегда говорила: «Никогда не расставайся со своей свободой».
Эби поразмыслила и над этими словами.
— Ты знаешь, что такое свобода? Когда принадлежишь только сама себе?
— У меня никогда не было, — сказала наконец Эби.
— Не может быть, — нетерпеливо возразила Мэри. — Что было до того, как тебя продали в рабство? Когда ты была маленькой и жила в Африке?
Эби потянулась.
— Нет, — медленно сказала она. — Тогда я принадлежала королю.
— Какому? Королю Георгу?
— Нет. Нашему королю. Я, и моя мать, и многие, многие, сотни, женщины, дети — мы все принадлежали королю.
— Как? — поразилась Мэри. — Ты была рабыней даже там, в Африке?
Эби неловко пожала плечами.
— М-м-м… это была семья. Он был отец.
— Так, значит, твой отец держал тебя в рабстве?
Ничего не понимает, подумала Эби и зевнула.
— Была неплохая жизнь. Мало работы, много еды.
— Но он продал тебя белым?
Эби спрятала нос в подушку. Об этом она вспоминать не любила.
— Было нужно оружие, — приглушенно выговорила она.
Тишина длилась так долго, что она начала проваливаться в сон, но Мэри Сондерс заговорила снова:
— Почему у тебя на плече написано «Смит»?
— Был хозяин.
— Тот, который привез тебя в Англию?
— Нет, другой.
— Сколько вообще у тебя было хозяев на Барбадосе? — с любопытством спросила Мэри.
— Не помню.
— Знаешь, а в Лондоне полно людей вроде тебя.
— Вроде меня? — хрипло повторила Эби и опять подняла голову.
— С черными лицами, — пояснила Мэри и хихикнула. — Я хочу сказать, с черным всем.
Это было кое-что новое. Эби кашлянула. В спящем доме это прозвучало слишком громко.
— Сколько? — прошептала она.
Одеяло чуть натянулось — Мэри Сондерс пожала плечами:
— Много.
— Но сколько? — С тех пор как доктор привез ее в Монмут, Эби видела всего троих чернокожих. Все они были лакеями у путешествующих джентльменов; ни один не жил в городе.
— Откуда я знаю? — немного высокомерно отозвалась Мэри. — Много. Может быть, по два на каждую оживленную улицу.
Эби попыталась представить, как это может выглядеть.
— Хозяева отпускают их на улицу? — спросила она спустя целую минуту.
— О, у большинства из них нет хозяев. В Лондоне полно беглых. Весь Ист-Энд кишмя кишит свободными неграми. У некоторых даже жены-англичанки.
— Но свободные женщины? Есть?
— Конечно есть. Я знала одну индианку, которую хозяин просто бросил — чтобы не платить за дорогу до Голландии. Да, и еще есть клуб, где все девушки — черные.
— Клуб? — Эби представила себе собрание почтенных торговцев на втором этаже «Кингз армз».
Мэри нетерпеливо вздохнула.
— Ну, место, где девушки танцуют. Клуб.
— Для белых?
— Да… большей частью. В общем, для того, кто заплатит, — с некоторой неловкостью добавила Мэри. — Но они не такие, как ты, эти девушки. Они получают деньги, понимаешь?
Эби прикрыла свои тяжелые веки и попыталась нарисовать себе это исключительное место. Что на них надето, на этих девушках, таких же, как она, и в то же время совершенно других? Как они танцуют? Как в Африке? Или как рабы на Барбадосе? Или выделывают всякие сложные фигуры, как англичане?
— Сколько денег? — спросила она наконец.
— О, меня можешь не спрашивать. Но самое главное, что они свободны — могут идти, куда им вздумается.
Идти, куда им вздумается, подумала Эби.
— А белые плюются?
Мэри привстала и оперлась на локоть.
— Что?
— Иногда, когда я прихожу что-то передать, люди плюются.
Мэри секунду помолчала.
— Деревенские свиньи, — с презрением бросила она. — Что еще ожидать в этой дыре. Они просто до смерти пугаются, когда тебя видят. Через год или два они к тебе привыкнут.
