— Гетта ее ненавидит, — прошептала Мэри. — И разве это удивительно?
— О, Мэри. — Миссис Джонс ссыпала булавки в шкатулку. — Ты должна быть добрее к бедной миссис Эш. Она же не останется здесь навсегда… ты понимаешь.
Мэри распахнула глаза.
— Вы хотите сказать…
— Видишь ли, нам понадобится кормилица…
Мэри восторженно кивнула:
— Значит, миссис Эш уйдет?
— Что ж, я… Мне нужно начать подыскивать ей другое место, вот и все, что я хочу сказать.
— Я слышала, в Виргинии не хватает женщин…
— Мэри Сондерс! — Миссис Джонс хлопнула ее по руке, изо всех сил сдерживаясь, чтобы не улыбнуться. Ее слегка беспокоило, что она не чувствует себя виноватой при мысли о том, что придется расстаться с миссис Эш, преданно служившей семье много лет. Ничто в эти дни не имело значения… кроме того, что происходило у нее внутри. Это было словно трубный глас среди абсолютной тишины.
Иногда ей казалось, что двадцать лет свернулись, словно ковер, и она снова девушка, и сидит рядом со своей подругой Сью Рис за штопкой. Время от времени она разговаривала со Сью; последние месяцы это случалось чаще, особенно после того, как она узнала о своем положении. Сью, мысленно говорила миссис Джонс. Спасибо тебе за твою дочку. Жаль только, что ты не можешь увидеть мою. Под ребрами уже образовалась едва заметная округлость, но, конечно, посторонний глаз еще ничего бы не разглядел. Она закрывала глаза и молилась. Пусть это будет мальчик. Пусть он выживет.
У Томаса последнее время было грустное, измученное лицо. По ночам, когда они лежали в кровати, он молча смотрел в потолок, даже не подозревая, что в эту минуту его будущее растет и развивается рядом с ним, словно побег из семечка. Она бы утешила и успокоила его самым лучшим из известных ей способов, но это могло навредить ребенку. Раньше она рассказывала Томасу все, но это было давно, до того, как их семья увеличивалась и снова уменьшалась; тогда еще не было нужды хранить что-либо в тайне. Ей не терпелось сообщить ему прекрасную новость, но что-то внутри ее останавливало этот порыв. Словно бы прохладная рука ложилась ей на лоб и уговаривала потерпеть еще немного. Совсем немного. Может быть, все неправда. Может быть, это не продлится долго, дитя не выживет. Так что миссис Джонс держала тайну в себе, будто драгоценную жемчужину во рту. Она двигалась, вставала и садилась так осторожно, словно ее юбки были расшиты серебром и дорогими камнями, но никто ничего не замечал — кроме Мэри.
Они как раз хохотали над какой-то шуткой, когда в мастерскую вошел Дэффи с охапкой поленьев. Смех Мэри тут же замер — как будто захлопнулась дверь. Миссис Джонс подняла голову от шитья и заметила, что двое ее слуг стараются смотреть куда угодно, но только не на друг друга.
— Мэри, — тихо сказала она через пару минут после того, как Дэффи вышел. — Ты не хочешь мне ничего рассказать?
Не отрывая глаз от иголки, Мэри покачала головой.
— То есть, видишь ли… одно время мне казалось, что между Дэффи и тобой начинает завязываться… симпатия. Я ошибалась?
— Нет, — пробормотала Мэри.
— Такое случается, когда люди живут в одном доме, — заметила миссис Джонс. — Это естественно.
Мэри наконец взглянула на нее. Ее щеки пылали.
— По правде говоря… он просил меня выйти за него замуж.
— В шестнадцать-то лет! — Миссис Джонс в ужасе приоткрыла рот.
— Он хотел жениться на мне и увезти меня отсюда, но я сказала нет.
— Мэри! — воскликнула миссис Джонс. Ее глаза налились слезами. — Моя бедная, бедная девочка!
Мэри застенчиво улыбнулась. Миссис Джонс зашарила по карманам в поисках платка.
— Не обращай внимания, это глупости, — всхлипывая, сказала она. — Просто мое положение.
Мэри протянула хозяйке чистый сложенный носовой платок, и миссис Джонс промокнула глаза. Она была счастлива. Какая преданность! Эта девочка верна ей настолько, что не захотела покидать своего места даже ради брака! Она будет с ней рядом и в печали и в радости!
* * *
— Я слышала, что сидр первые месяцы очень укрепляет, — говорила Мэри и частенько вызывалась сбегать в «Воронье гнездо» после ужина. Что касалось мистера Джонса, он приветствовал все, что могло вернуть румянец на щеки его жены.
Жизнь Мэри напоминала платье; у нее была лицевая, дневная сторона и ночная, изнаночная — и, видя одну из них, никто даже не догадывался, какова на самом деле другая. И сама она тоже не знала, какая из двух Мэри настоящая. Это было странно, но тем не менее именно так.
Шитый золотом чулок, спрятанный в сумке под кроватью, становился все тяжелее; монет в нем прибавилось. Старые и потертые, новенькие и блестящие, парочка с откусанными краями и даже одна целая крона, которую пьяный адвокат из Эдинбурга засунул ей между грудями в качестве чаевых, — вероятно, думая, что это пенни. Кадваладир держался вежливо; только в его кустистых бровях крылась издевательская усмешка. Он всегда давал ей несколько минут на то, чтобы неспешно выйти и пробраться в комнатку наверху, и только потом посылал к ней клиентов. Он называл ее Сьюки. «Скажи Сьюки, что я тебя прислал», — говорил он клиентам. Все они были приезжими, путешественниками, останавливавшимися в Монмуте по пути в Бристоль или на север — по торговым делам или в поисках работы. Мэри с самого начала предупредила Кадваладира, что не будет иметь дело с местными или теми, кто живет в Валлийской марке, чтобы избежать сплетен в городе.
В целом она легко перевоплощалась в Сьюки. Было немного странно заниматься этим поспешно и тайно, в комнате за гостиницей, к тому же с ненакрашенным лицом и в приличной одежде, — но в общем ремесло было привычным, как старая перчатка. Однажды Мэри обнаружила, что за конюшнями ее ожидают сразу три йоркширца; они громко спорили о том, кто будет первым. В другой раз пьяный житель Корнуолла пожелал сделать это стоя, но кончил тем, что свалился на Мэри и испачкал в грязи ее синее платье.
Она не тратила время на подготовительные игры — за исключением тех случаев, когда клиенту это было необходимо. В прежние времена, в Лондоне, Мэри находила особую гордость в том, чтобы доставить мужчине настоящее удовольствие, заставить его приходить к ней еще и еще. Сейчас все было по-другому. Она торопилась и думала только о том, как получить свою половину из двух шиллингов, заплаченных незнакомцами за наслаждение посреди просторов Валлийской марки. Иногда они держали ее за грудь, бормоча что-то невнятное. Если она была на спине, то приходилось терпеть еще и пивное дыхание клиента. Как-то раз один из них попытался ее поцеловать, но Мэри успела отвернуться. Она предпочитала лежать на тюфяке лицом вниз и думать о других вещах, например о юбке, которую вышивала для мисс Люси Аллен… насколько лучше эта юбка смотрелась бы на ней самой!
Иногда, когда все было кончено и клиент, ослабев, валился на тюфяк, Мэри приближала губы к самому его уху и шептала, что если он скажет хоть слово о Сьюки кому-нибудь в Монмуте, то она придет к нему с ножом и сделает из него кастрата.
