— Говорю тебе, приведи ее сюда, и я всыплю ей дюжину розг. С такими, как она, разговаривать бесполезно.
— Томас. — Миссис Джонс собралась с силами. — В нашем доме никого и никогда так не наказывали, и я не могу согласиться с тем, что…
— Вот как? Ты не можешь согласиться? — Вена вздулась у него на переносице. — Я надеюсь, наш дом пока еще не бабье царство и командую в нем я!
За все годы их супружества, в котором были и разногласия по домашним вопросам, и тяжелые времена, и неприятности с деньгами, миссис Джонс ни разу не видела, чтобы у ее мужа было такое лицо. Казалось, своим глупым детским поступком Мэри Сондерс разрушила жизнь своего хозяина.
Мистер Джонс встал и с ужасным скрежетом оттолкнул стул. Каждой частичкой своего существа миссис Джонс отшатнулась от мужа, но взяла себя в руки и не сдвинулась с места. Она слышала его тяжелое дыхание. На мгновение ей показалось, что его лицо смягчилось, — но нет, это была не доброта, а скорее какое-то неясное сомнение. Он нагнулся за костылями и пробормотал что-то себе под нос, так тихо, что ей пришлось переспросить:
— Прошу прощения?
— Сделай это сама, — буркнул он. — Так будет приличнее.
С этими словами он вышел из комнаты.
— Эби сказала, что я нужна.
Хозяйка стояла посреди гостиной, спрятав руки за спину, словно воришка. Глаза у нее были красные.
— Мэри, — быстро начала она. — Мистер Джонс… то есть мы — мой муж и я — мы решили, что тебя следует высечь за твое сегодняшнее поведение.
Миссис Джонс вытащила руку из-за спины, и оказалось, что она держит березовую розгу. Она растерянно повертела ее в пальцах, словно это была некая новомодная штучка и она не знала, как с ней обращаться.
Мэри в упор посмотрела на хозяйку. Некоторое время обе молчали. Она все еще не могла поверить, что это происходит на самом деле — ее не секли с тринадцати лет, с того самого раза, когда она потеряла деньги.
— Ты совершила дурной поступок, — с трудом выговорила миссис Джонс. Ее губы слегка задрожали.
— Что я такого сделала?
— Ты насмехалась над миссис Морган.
— Я смеялась не над ней. Я не имела в виду ничего плохого. И я попросила прощения!
Миссис Джонс поднесла было руку ко рту, но осознала, что все еще держит розгу, и торопливо ее опустила.
— Все дело в том, как ты смотрела на нее, когда рассмеялась.
— Я не отвечаю за свое лицо, мадам!
Но конечно, это была ложь. Весной ей повысили жалованье, и она охотно согласилась — и это было то же самое, как если бы она продала себя Джонсам со всеми потрохами. Ее спина, руки, слова, лицо — все принадлежало им.
— Твое поведение оскорбило миссис Морган. Возможно, мы потеряли самый важный заказ года.
— В таком случае она слишком обидчива, — пробормотала Мэри.
— О, Мэри. Ну какая же леди не обидится, если на нее так смотреть. В такую минуту!
Даже теперь Мэри не смогла удержаться от улыбки — совсем крошечной, но все же улыбки.
— Если ты ведешь себя как ребенок, я вынуждена обращаться с тобой как с неразумным дитятей. Войди, Эби! — неожиданно громко выкрикнула миссис Джонс.
Только когда Эби, с бесстрастным выражением лица, подошла поближе и немного нагнулась, Мэри поняла, чего от нее хотят. Она должна была расшнуровать корсет, обнажить спину и опереться на спину Эби, и обхватить ее так, чтобы она держала ее за руки. И позволить высечь себя, как настоящую преступницу, в то время как все, что она сделала, — это не вовремя засмеялась. Было очевидно, что приказ исходил от мистера Джонса, который хотел наказать Мэри, и отнюдь не за сегодняшний проступок, но за ту ночь, когда она задрала перед ним юбки.
Она была не обязана это терпеть. Нужно было всего-навсего подняться наверх и уложить свои вещи. Денег с лихвой хватило бы на то, чтобы сесть в дилижанс Ниблетта и начать новую жизнь в Лондоне.
Однако что-то ее удержало. Возможно, привычка повиноваться. Возможно, странная неподвижность Эби и миссис Джонс, да и ее собственная — все три напоминали актеров в масках, разыгрывающих какую-то пьесу. А может быть, это был взгляд миссис Джонс, моливший: помоги мне, Мэри?
Мистер Джонс прижимался ухом к двери — так крепко, что в конце концов оно онемело. Ему казалось, что от каждого удара, раздававшегося в маленькой гостиной, дерево как будто сотрясается. Других звуков из комнаты не доносилось; никто не сказал ни слова, не вскрикнул от боли. Миссис Джонс делала свою работу на совесть, это было очевидно, хотя она и не знала, что муж слушает у двери. За что бы ни взялась Джейн, подумал он вдруг с восхищением и отвращением, она всегда старается сделать это как нельзя лучше. Даже если ей этого совсем не хочется.
Удары падали тяжело и равномерно, один за другим. После десятого возникла небольшая заминка, словно миссис Джонс сбилась со счета или скорее замерла, увидев первое пятнышко крови, проступившее сквозь рубашку, подумал мистер Джонс. Однако за десятым последовал и одиннадцатый, а потом и двенадцатый. Затем наступила тишина, и он почувствовал одновременно облегчение и ужас.
Это его нужно было высечь. Теперь, когда он немного успокоился, мистер Джонс понимал это вполне ясно. Это он должен был быть в гостиной, оголив спину перед своей женой и умоляя ее содрать с него кожу. Он должен был упасть перед ней на колени и сказать: «Я нарушил данную тебе клятву верности с грязной шлюхой, той самой, которую ты считаешь своей дочерью. Как я могу загладить свою вину? Чем мне заплатить за свой проступок? Какую сделку нам с тобой заключить, чтобы можно было продолжать жить дальше?»
Злобой не поужинаешь, говорила когда-то мать. Мэри чувствовала, как твердый комок горечи спускается все ниже, словно она проглотила орех, и тот пускает корни глубоко внутри. Питаемый ее густой черной кровью и обидой, он разрастался так быстро, что не давал ей дышать.
В кровати она была одна. Мэри пошевелилась и вздохнула от боли. Она кое-как завела дрожащие руки за спину и принялась расстегивать корсаж. Корсет пришлось снимать целую вечность, но «будь я проклята, если заплачу», — подумала Мэри.
Как там сказала однажды Куколка? Ни к чему привязываться к людям. В конце концов они всегда подводят. Корчась от боли, она нащупала под кроватью сумку и вытащила из нее чулок. Маленький червячок, в котором содержались все ее надежды на будущее. Мэри высыпала монеты прямо на грубое одеяло; их вид и приятный звон слегка ее приободрили. Это было все, что стояло между ней и прочими девчонками с улицы. Все, на что она могла положиться: золото, серебро и медь, монетки, твердые и надежные, как кусок мяса. Она разложила деньги по кучкам и еще раз пересчитала. Эти цифры означали одно: свободу.
От свечи остался огарок не больше полудюйма. Она до смерти устала; боль гуляла по спине, как перо по бумаге, как будто кто-то с силой обводил рисунок, чтобы он проявился на другом листке. Глаза закрывались. Мэри упала обратно на кровать и накрыла монеты своим телом, словно дракон, охраняющий сокровище. «Возможно, пока я буду спать, мое сердце превратится в камень», — подумала она напоследок.
