Если не считать звуков музыки, вокруг царило безмолвие. За спиной уходили вдаль ряды обугленных зданий. Перед ним таинственно мерцал серый асфальт безбрежной стоянки и, словно призрачный замок, возвышался "Олд Глори" со всеми своими арками, колоннами, балконами и покатой крышей.
Он сел на землю и придвинулся ближе к ограде. И в этот момент что-то тяжелое обрушилось ему на затылок. Он ничком повалился в мокрую траву. Послышались резкие голоса. С трудом сообразив, что на него напали сзади, он провалился во тьму.
Очнулся он, совершенно не понимая, где находится и как долго оставался без чувств; голову будто в тисках защемили. Он сидел в старом продавленном кресле рядом с концертным роялем и, когда поднял глаза и увидел встревоженное лицо склонившейся над ним Донны, решил, что находится в ее студии в Карнеги-холл. Повернув голову, он увидел Патрика Домостроя с параболическим микрофоном и магнитофоном в руках, а рядом с ним трех смуглых латиноамериканцев в желтых кепках с надписями "РОЖДЕННЫЕ СВОБОДНЫМИ".
— С тобой все в порядке, Джимми? — спросила Донна, похлопывая его по плечу.
Остен поднял руку и нащупал шишку на затылке, затем взглянул на руку, нет ли на ней крови. Крови не было.
— Со мной все в порядке, — сказал он, не забыв инстинктивно изменить голос.
— Я думал, ты студент. А ты, оказывается, шпион, — подошел к нему Домострой.
"Рожденные свободными" зловеще заулыбались.
Остен чувствовал себя малолетним воришкой, которого схватили за руку в кондитерской лавке, и мысль о том, как он смешон в глазах Донны и Домостроя, заставила его покраснеть от стыда.
— Мне плевать на то, что ты думал! — крикнул он. — Я-то знаю, чем вы здесь занимаетесь!
— Что ты хочешь этим сказать? — отпрянув, ахнула Донна.
— То, что сказал. — Остен ухватился за возможность предстать обманутым любовником. — То, что ты мошенница и лгунья! Разве не так?
Донна вспыхнула.
— Ты не знаешь, что говоришь! Как ты можешь быть так несправедлив ко мне — и к себе самому? Я здесь играю на рояле. Разве тебе не известно, как это важно для меня? Ты не имеешь права… никакого права… — Она отвернулась, скрывая слезы.
— Гляди, с каким партизанским набором он вышел пошпионить, — подал голос один из "рожденных свободными" и, поигрывая мускулами, сделал несколько шагов в направлении Остена.
— Почему бы тебе не вернуть все это обратно в ЦРУ, парень? — поддакнул второй.
— Зря только портишь казенное имущество. Здесь пока еще не Сальвадор, — усмехнулся третий.
— Успокойтесь! — попытался угомонить головорезов Домострой. — Он не работает на ЦРУ. Просто шпионит за ней, — он махнул рукой в сторону Донны. — Она его подружка.
Бандиты заржали, и Донна с упреком посмотрела на Домостроя:
— Патрик, прошу тебя…
— Он прав, Донна, — перебил ее Остен, стремясь сбить с толку Домостроя. — Он прав, — медленно повторил он, вставая. Он расправил плечи, поморщился и покосился на девушку: — Я хотел выяснить, что между вами происходит. — Он бросил испепеляющий взгляд на Домостроя, и троица "рожденных свободными" радостно захихикала.
— Ну и наглый же ты, парень, — протянул один из них. — А известно ли тебе, что ты без разрешения залез на чужую территорию? — Он подмигнул приятелям. — Это страна "рожденных свободными", здесь для тебя заграница, парень; это место давным-давно откололось от дяди Сэма. Еще раз тебя здесь поймаем, сынок, это дорого тебе обойдется!
— В следующий раз я буду знать, что с вами делать! — огрызнулся Остен.
Наконец Донна взяла себя в руки. Она уже не собиралась плакать, просто злилась.
— Следующего раза не будет, Джимми, — сказала она. — А теперь, я думаю, тебе лучше уйти. — Но голос ее все-таки задрожал, когда она добавила: — Я больше не хочу тебя видеть.
— Подожди, Донна, — вмешался Домострой, — не будь к нему столь сурова. — Он положил микрофон и магнитофон в кресло, которое прежде занимал Остен. — Он просто пытался защитить тебя. Наверное, беспокоился, как ты тут… одна…
— Это не означает, что ему позволено повсюду рыскать за мной! — воскликнула Донна, бросив взгляд на Остена, но тут же повернулась к Домострою. — У него не было права — вообще никакого права — так поступать. — Казалось, самообладание снова покидает Донну, у нее на глаза навернулись слезы. Все же она справилась с собой и, отпихнув стул, что стоял у нее на дороге, подошла и села за рояль. — Давай работать, Патрик, — спокойно сказала она и ударила по клавишам.
— Прости меня, Донна, — сказал Остен. — Возможно, когда-нибудь ты поймешь мои чувства.
Один из "рожденных свободными" фыркнул. Другой, передразнивая хрипотцу Остена, сказал:
— Возможно, когда-нибудь, парень, мы выбьем дерьмо из твоей тугой задницы.
Остена захлестнула волна гнева, и он выпалил, повернувшись к Домострою:
— Придержи свой иностранный легион! — Затем, все еще в бешенстве, обратился к Донне: — А что до тебя, Донна, — ты достойна лучшего хахаля, чем дешевый фигляр из ночного клуба!
— Как, ты еще здесь? — не оборачиваясь, бросила Донна.
Он устремился к выходу, но один из "рожденных свободными" преградил ему путь, размахивая длинным ножом.
— Дай ему пройти, — с трудом сдерживая ярость, проговорил Домострой. — Пусть забирает свои шпионские игрушки и катится подслушивать кого-нибудь еще.
Когда Остен ушел, Домострой обменялся рукопожатиями с каждым из молодых людей:
— Спасибо за то, что глаз не спускали. Вы сделали большую работу.
— С нашим удовольствием, — отозвался самый длинный и натянул кепку. Смеясь и болтая, они отправились восвояси, но в дверях длинный обернулся и долгим взглядом окинул Донну.
Очутившись на свежем воздухе, Остен почувствовал, как ему больно. Боль распространялась по всему черепу и спускалась к левому плечу, так что рукой было не шевельнуть. Добравшись до машины, он обнаружил, что кто-то украл его куртку и бумажник, где, помимо тысячи с лишним долларов, лежали его студенческий билет и калифорнийские водительские права.
Он швырнул микрофон и магнитофон на заднее сидение, сел за руль и направился обратно к Манхэттену. Он ехал медленно, опасаясь, что невезучесть и раскалывающаяся голова сыграют с ним по дороге злую шутку.
Копаясь в своих мыслях, Остен обнаружил, что его более всего обескураживает вовсе не потеря Донны, а провал задуманной операции. Он не сомневался в серьезности заявления Донны, как и в том, что никогда больше не увидит ее, хотя и не был уверен в близких ее отношениях с Домостроем. Расстроенный тем, что она выскользнула у него из рук, он, однако, испытывал и чувство облегчения, столь неожиданно освободившись от нее, ибо мучительность их нынешних отношений слабо напоминала ту любовь, которую он когда-то испытывал к Донне. И пусть сейчас он вынужден отложить свои попытки выяснить, какое отношение имеет — и имеет ли вообще — Домострой к фотографиям обнаженной из Белого дома, у него, во всяком случае, осталась Андреа, возможно послужившая натурой для этих снимков, она же и потенциальный автор писем, Андреа, о которой пока он мог только мечтать. Она более чем достойна всяческого внимания, даже если не окажется женщиной из Белого дома.
