Задыхаясь от кашля, Симон с Магдаленой ввалились в трактир «У кита» и замерли под растерянными взглядами трех дюжин посетителей. Еще секунду назад в общем зале царило безудержное веселье, играла музыка, разносился смех и звон ударяемых друг о друга кружек. Но в следующий миг стало вдруг тихо, как на кладбище.
Лекарь обеспокоенно оглядел себя и Магдалену в поисках признаков заразной болезни. И только сейчас с ужасом осознал, что оба они с головы до ног были покрыты сажей. Его с утра еще белая рубашка стала теперь цветом напоминать горелое полено, и дыр прожжено было столько, что одежда на нем едва не разваливалась на части. К спутанным и местами опаленным волосам Магдалены хлопьями пристал пепел, и лишь глаза сверкали на черном от копоти лице. Никто из посетителей так и не проронил ни слова.
– Там… пожар в Кожевенном рву, – с трудом проговорил Симон. – Мы пытались помочь, но огонь слишком уж сильный. И мы…
Остальных слов в наступившей вдруг суматохе никто уже не слышал. Изрядно пьяные гости повскакивали с мест и принялись гомонить в один голос. Некоторые пытались одновременно протиснуться в дверь, где стояли еще Симон с Магдаленой. Толпа вытеснила их обратно на улицу, и они вместе с остальными уставились на зарево пожара к западу от трактира. Отовсюду доносился колокольный звон, и шум показался Симону гулом сотен рассерженных пчел. Только через некоторое время он понял, что так сливались в один крики множества людей.
«Господи, неужели это и есть пожар, что разгорелся в купальне? – подумал он. – Сколько же там теперь домов горит?»
Он потянул Магдалену за рукав.
– Пойдем лучше воды немного раздобудем. По нашему виду теперь любой решит, что мы к этому пожару руку приложили.
Магдалена кивнула. Она в последний раз окинула растерянным взглядом огненное зарево над ночным городом и последовала за лекарем. В трактире почти никого не осталось. В углу, все так же привалившись к печи, каким они видели его пару часов назад, сидел венецианец. Сильвио Контарини явно выпил больше, чем следовало; черный парик с волнистыми волосами съехал ему на лоб. Возле него дремали трое мужчин, уронив головы на карты, разбросанные на столе и залитые вином.
– А! La bella signorina и ее отважный спутник! – прошелестел Контарини. – Что случилось? Вид у вас такой, будто вы только-только с костра соскочили…
– Нам… просто не повезло, – угрюмо отозвался лекарь и подтолкнул Магдалену. – Теперь если вы не возражаете, то мы с удовольствием немного отмылись бы.
– Вам бы и изнутри не помешало отмыться, – венецианец ухмыльнулся и придвинул к ним по столу кувшин вина. – Прохладная мальвазия. Ополоснет копоть с вашего горла.
– В другой раз. Дама устала.
Симон снова подтолкнул Магдалену и уже шагнул было к лестнице, но замер под ее злобным взглядом. В тот же миг он понял, что допустил ошибку.
– Дама пока что может и сама решить, что ей делать, – прошипела Магдалена. – Господину, может, и угодно отказаться от предложенного вина, а вот мне глотнуть для успокоения очень даже не помешает. – Она вывернулась от него и улыбнулась венецианцу. – Глоточек вина – это то, что нужно, благодарю вас.
– Certo!
[10]
Венецианец, недолго думая, пихнул одного из храпевших мужчин, и тот, не просыпаясь, свалился со скамьи на пол.
– Лучшего лекарства вы во всем Регенсбурге не найдете, – продолжал Сильвио. – Да и лучшего места, чтобы забыться, – тоже. – Он показал на освободившееся место.
Магдалена уселась за стол и налила себе. Уже с первым глотком она почувствовала живительное и в то же время успокаивающее действие алкоголя. После покушения, пожара и отравления дымом стакан вина был ей просто необходим.
– Но… – Симон решился еще на одну попытку, однако блеск в глазах Магдалены заставил его замолчать. Лекарь пожал плечами и поднялся наверх.
– Теперь ваш piccolo amico
[11]
на меня рассержен? – спросил Сильвио, когда смолкли шаги на лестнице, и подлил девушке вина. – Мне жаль, если я чем-то его обидел.
Дочь палача помотала головой.
– Да ладно, скоро успокоится. – Она взяла короб с игральными костями и принялась им потряхивать. – Кто проиграет, платит за следующий кувшин. По рукам?
Венецианец улыбнулся.
– D’accordo
[12]
.
Уже брезжил рассвет, а Куизль все не находил себе места. Воспоминания окутывали его клубами ядовитого дыма. И как палач ни старался, разогнать их не мог. Поэтому он прикрыл глаза и унесся в прошлое…
…запах пороха, крики раненых, незрячие глаза убитых. Якоб с двуручным мечом шагает по полю битвы, усеянному телами. Вот уже десять дней они стоят лагерем под Магдебургом. И сегодня Тилли отдает приказ штурмом взять город. Инженеры соорудили насыпи, и теперь с них не умолкая гремят орудия. Огромные каменные ядра с грохотом врезаются в стену, пока не проламывают в ней брешь. Якоб и другие ландскнехты с криками врываются в город, заполняют улицы и рубят любого, кто попадется на пути. Мужчин, женщин, детей…
Мальчишка Якоб на войне повзрослел. Он стал солдатом на двойном жалованье и получает теперь по десять гульденов в месяц за то, что бьется за Тилли в первом ряду. Полковник выдал ему грамоту мастера длинного меча, но в основном Якоб сражается кацбальгером, коротким мечом, который обычно вонзали противнику в живот и проворачивали, чтобы рассечь внутренности. Двуручник Якоб носит за спиной, чтобы вселять страх во врагов и внушать уважение собственным людям.
Уже ни для кого не секрет, что Якоб – сын палача. Это создает вокруг него магический ореол. Даже товарищи считают палача колдуном, странником между мирами. Когда Якобу нужны деньги, он продает отрезки с висельных веревок, отливает пули, всегда бьющие в цель, и мастерит амулеты, дарующие своим владельцам неуязвимость. Ему восемнадцать лет, он силен, как медведь, и полковник уже повысил его до фельдфебеля. Потому что Якоб убивает лучше остальных: быстро, без лишних слов, без тени сомнения. В точности как научил его отец. Собственные люди его боятся, исполняют любой его приказ, опускают голову, когда он проходит мимо, и восхищаются им, когда он словно одержимый первым устремляется в атаку.
Но после боя он, бывает, стоит посреди затянутого дымом поля, окруженный скорченными и окровавленными телами – и плачет.
Жнецу тому прозванье – Смерть…
Якоб сбежал из Шонгау, чтобы не обучаться кровавому ремеслу палача. Чтобы не стать подобным своему отцу.
Но Господь вернул его на уготованный ему путь…
Из раздумий палача вырвал внезапный шум. Куизль потерял всякое чувство времени, но по щебету птиц мог предположить, что снаружи уже наступило утро. Дверь в камеру со скрипом отворилась, и на пороге возник мужской силуэт. Со спины на него падал дрожащий свет факела, закрепленного на стене, и тень, которую отбрасывал гость, казалось, заполнила собой все пространство.
