Один из стражников, тот, что потолще, указал пикой на ржавую клетушку, установленную на уровне земли под стеной ратуши и похожую на птичью.
– Дурья клетка, – проворчал толстяк. – Посидишь тут несколько часиков в благородном обществе.
– Но меня же там все увидят! – прохрипел Симон, вмиг позабыв роль пьянчуги.
Долговязый стражник с фонарем кивнул.
– Точно. Людям тоже хочется поглазеть на что-нибудь. Все, кого мы ловим ночью на улице, попадают в эту клетку. Пьяницы там, бродяги всякие… хотя и приличные люди попадаются. К примеру, священники. Однажды мы даже советника сюда упекли, потому что у него денег не было, чтобы откупиться. И, кстати, даже не пытайся в угол забиться, иначе мы тебя прямо к решетке привяжем: от овощей гнилых точно не увернешься.
У Симона бешено заколотилось сердце.
«А утром меня увидит весь Регенсбург, и если хоть кто-нибудь приглядится внимательнее, то меня, как поджигателя, вместе с Куизлем отправят на эшафот».
– Может, мы… ну, договоримся как-нибудь? – спросил лекарь и попытался улыбнуться.
Толстый стражник задумчиво склонил голову.
– Деньги есть?
Симон молча помотал головой.
– Тогда у меня для тебя хорошие новости, – проворчал стражник. – В дурьей клетке с постояльцев не берут ни гроша.
Он ткнул пикой в спину лекаря и подтолкнул его к ратуше.
10
Регенсбург, ранним утром 24 августа 1662 года от Рождества Христова
Симон плотно застегнул рваный сюртук, чтобы защититься от ночной прохлады, в предрассветные сумерки особенно беспощадной. Закрыл глаза, снова открыл – но обстановка вокруг него была такой же безрадостной, как и прежде.
Рядом храпели три сокамерника – так громко, словно храпом вознамерились распилить стальные прутья тесной клетки. Двое из них были, видимо, бродячими подмастерьями, пропившими все сбережения по городским кабакам. Всю их одежду составляли изодранные штаны и льняные рубахи; шляпы остались, наверное, в последнем трактире, а с пояса у каждого свисало по пустому кошельку. Симон почти не сомневался, что наутро обоих батраков вышвырнут из города. Может, хлестнут пару раз плетью, но этим и ограничатся. Для толпы, которая в скором времени запрудит площадь, бродячие подмастерья были делом обычным. Таких стражники ловили каждую ночь.
Чего нельзя было о третьем сокамернике – по всей видимости, монахе-францисканце. Коричневая ряса лишь чудом не расползалась на его необъятном брюхе. По недавно выстриженной тонзуре и по румяным щекам ползали бесчисленные мухи и лакомились потом, который, несмотря на прохладу, ручьями стекал по лицу минорита. В пухлых ладонях толстяк стискивал грязный мешок, время от времени прижимал его к себе, как младенца, и что-то неразборчиво бормотал во сне. Всякий раз, когда он в очередной раз всхрапывал, все его тело дрожало, как в предсмертных судорогах. Иногда монах успокаивался, но лишь затем, чтобы в следующую минуту захрапеть с еще большим неистовством.
Из всех обитателей клетки этого жирняя Симон возненавидел больше всего.
Лекарь до последнего пытался уговорить стражников не сажать его в эту клетку. Но те лишь посмеялись и пожелали ему приятной ночи. И вот он сидел на жесткой скамейке, зажатый между двумя храпевшими подмастерьями, и смотрел, как над площадью нехотя занимался рассвет. Один из сокамерников время от времени ронял голову на плечо Симону и мирно почмокивал во сне. Молодой лекарь решил, что ему снилось гусиное жаркое, которым он лакомился прошлым вечером, – а отведать такое еще раз доведется теперь, наверное, не скоро. Будить батрака лекарь не решался и вместо этого осторожно наклонял его голову в другую сторону.
Он снова закрыл глаза и попытался подумать, что на фоне громкого храпа не слишком-то и получалось. Пройдет еще не больше часа, и первые торговцы начнут отпирать свои лавки, служанки отправятся на рынок, и каждый прохожий будет заглядывать в клетку. Ну а когда в нем распознают разыскиваемого поджигателя – это лишь вопрос времени, тут Симон иллюзий не строил. Каждый житель знал их с Магдаленой подробное описание, и у стражников наверняка были их примерные изображения. Лекарь подумывал уже поранить себе палец и измазать лицо кровью. Может, так он сошел бы за несчастную жертву трактирной потасовки. Но свой рост и одежду Симон изменить не мог, а прохожим достаточно будет и этого.
Вот если бы переодеться во что-нибудь…
Симон оглядел двух подмастерьев и толстого францисканца, словно куклу прижимавшего к себе свой мешок.
«Мешок!»
У Симона чаще забилось сердце. Наверняка из мешка можно соорудить что-нибудь наподобие капюшона – и как знать, может, внутри найдется какая-нибудь одежда! Лекарь бесшумно поднялся и шагнул к монаху, тот, словно покойник, лежал перед ним на лавке. Медленно-медленно поднес руку к мешку и осторожно потянул: тот скользнул из руки францисканца. Симон сумел вытащить его почти наполовину…
Раздался медвежий рев.
Симон оцепенел. Налитый кровью правый глаз монаха медленно приоткрылся и злобно уставился на лекаря.
– Решил вино мое выхлебать, потаскун проклятый? – пробормотал францисканец. – Это церковное вино, кровь Христова! Тебя за него в масле зажарят, еретик драный…
Глаз снова закрылся, и монах захрапел себе дальше. Лекарь подождал немного и предпринял вторую попытку.
В этот раз монах, словно тисками, сжал запястье Симона и притянул его к себе почти вплотную. Юноша едва не задохнулся от перегара.
– Никому не обворовать отца Губерта! – прорычал францисканец. – Никому, слышишь ты?.. – Подобно громадной летучей мыши, он вскочил со скамьи и врезался головой в низкий потолок. – Ай, чтоб тебя!
Только тогда монах сообразил, где находится. Он взглянул на сокамерников, потом на площадь – и в конце концов разразился нескончаемой бранью.
– Чтоб вас черти сожрали, сволочи безмозглые, а не стражники! Снова меня заперли, филистеры никчемные!
Он встряхнул решетку, и Симон подумал даже, что он и вправду сумеет ее выломать.
– И это после того, как я заблудших девиц пытался направить на путь истинный! – без устали ругался монах.
– Девиц? – Симон хоть и перепугался, но от вопроса удержаться не смог.
Францисканец, звавшийся отцом Губертом, недоуменно взглянул на лекаря, словно только теперь его заметил. О неудавшемся ограблении монах, видимо, уже позабыл.
– Да, девицы, – проворчал он. – Торчат в борделе, что в башне Петера, да только и ждут, когда кто-нибудь их Евангелием отдубасит.
Симон понимающе покивал.
– И вы возложили на себя эту миссию.
Отец Губерт вдруг расплылся в улыбке.
– Как уж там сказано у Августина?.. – Он заговорил поучительным тоном, хотя язык его не совсем еще слушался: – «Избавь мир от блудниц и повергни его в хаос из-за неудовлетворения похоти». – Он поднял указательный палец. – Мы не можем избавиться от продажных женщин, но можем приблизить их к Богу. Аминь.
