— Почему Зося не пришла? — спросила Геля. — Я так люблю ее. Я так бы хотела, чтобы мы по-настоящему подружились.
— Я тоже, я ничего... я совсем о другом, это невозможно выразить, — бормотал Атаназий.
— Знаю, вам бы хотелось, чтобы мы обе... Ах, что это я, здесь ведь святое место. Жду вас на завтрак в полвторого.
Этот разговор в своей обыденности был более странным, чем все то, что предшествовало этому. Обычный день, тот, которым покрывается пропасть тайны бытия, как трясина коварным покровом водорослей, вдруг приобрел новое измерение странности, но не метафизической, а чисто житейской. «Это та странность, которой живут обычные люди в исключительные моменты, без каких бы то ни было религиозных экзальтации, та, которую ощущает офицер, играющий на балалайке какой-нибудь девчонке (почему именно такое сочетание?), банковский служащий на танцплощадке, подозрительная (всегда одно и то же) замужняя женщина в какой-то провонявшей плохим табаком и дешевым одеколоном квартирке бедного пижона — та третьеразрядная странность, которая присутствует во всех романах, за исключением „Нетоты“ Мицинского. Нет — пусть происходят даже страшные вещи, но — в измерениях истинной метафизики. Значит так, почитать Гуссерля или Рассела, а потом насиловать кого попало, ибо сам половой акт — нечто в высшей степени странное и во всех религиях, за исключением самых первобытных, он связан с обрядами. Что еще остается? Стать священником, или как?»
— Да, наверняка будем. Зося причащалась утром, устала, потому и не пришла. Так, стало быть, сегодня в шесть?
— Да, опять встретимся здесь.
Разговор прервался. Они оба чувствовали, что наверняка знают одно и то же, только они двое, здесь и во всем мире, уже вне всякой обыденности и даже странности. Начиналась новая большая любовь, выросшая на несправедливости в отношении других и мучениях тех других — в этом была вся ее цена и ценность. Подсознательный психический садизм Атаназия в соединении с физическим мазохизмом придавал этой комбинации сатанинское очарование. В ней была противоположность. Это удовлетворяло амбиции обоих. Их разделила смешанная толпа гоев и семитов, они вышли порознь: он один, она под руку с женихом.
Завтрак у Берцев, на котором подавали совершенно невероятную еду (описание потребовало бы особой книги), прошел в угрюмом настроении. Известие о запланированном на завтра государственном перевороте испортило настроение даже самым большим оптимистам. Его доверительно сообщил обществу сам Берц, получающий новости самые верные и самые свежие. Устраивало эту как бы демонстрацию самое правое крыло социалистов, а точнее — военная партия генерала Брюизора. Какой-то старик говорил:
— Господа, это верно, как дважды два. Некая партия организует государственный переворот — самая консервативная из революционных, — о фашизме у нас и речи нет. У нее, конечно, в начале такой истории большее по сравнению с другими количество голосов в действующем парламенте, и меньше всего она представлена в обществе. Такая авантюра выбивает из равновесия все общество, но прежде всего армию, которая становится на все это время, до следующего переворота, значительно более податливой к агитации и менее дисциплинированной. Неудовлетворенная и находящаяся в меньшинстве более радикальная партия делает то же самое, ибо общие принципы всех социалистических партий не позволяют прибегнуть к более сильным репрессиям в отношении более радикальных партий.
— Исключение составляют коммунисты, господин барон, — вклинился кто-то.
— Верно, — продолжил тот же самый голос, — потому что они — последняя партия, имеющая за собой самое большое количество самой малокультурной массы и им некого уже угнетать, то есть те, что выше, — могут, а те, что ниже, — нет, они крайние. Как камень сверху летит вниз, так и этот процесс обобществления человечества должен пройти как раз по этой линии. Результат такого аукциона заранее известен.
— Но коммунисты уже отступают.
— Наверняка временно. Колебания и попятные движения неизбежны. Весь мир находится в состоянии колебаний. Но существует также некий закон возрастания социальной энергии — не все процессы обратимы. Широта амплитуды этих колебаний зависит от культуры данного общества.
— Вы что же, господин барон, коммунист? — Кто-то весело засмеялся.
— Я — архибуржуй, который всего лишь ясно себе представляет, что должно случиться, и не прячет голову под крыло...
Атаназий пил коктейли с Логойским в буфете. Откуда взялся здесь этот проклятый Темпе? Он не подходил к ним, как будто обиделся. Беседовал с каким-то загадочным господином в пенсне, которого никто не знал, кроме него самого и хозяина дома. Шепот разнес молву, что он — секретная самая большая шишка одной из наиболее подрывных партий — той, предпоследней, согласно его собственной теории. Как он оказался на завтраке у Берцев? Потом Темпе подошел к Геле, которая заглянула сюда, будто кого искала. Она обрадовалась, увидев его, после чего они вместе пили какие-то удивительные напитки: хангдоги и бюитердзанги (или что-то похожее), которые составлял самый настоящий малаец, играя в перерывах прекрасной коброй, свернувшейся вокруг его шеи. Потом к ним подошел Препудрех, к которому Геля относилась с утонченной нежностью. К ним присоединился тот самый деятель. За всем этим издалека наблюдал Атаназий, заливая свой мозг все большими порциями алкоголя. Он впервые ел и пил у Берцев. Жратва на самом деле была отменной.
— Что может вас соединять с этим Темпе? — спросил он чуть было не ускользнувшую от него Гелю.
— Мы когда-то вместе ходили на тайные лекции одного из местных нивелистов-дегренголистов. Мне нравится его беззаботность и присущее ему очарование какой-то зверушки.
— Скорее грязное животное в клетке.
— Возможно, он еще станет зверем, как только доберется до власти. В нем сокрыта страшная сила. Единственный человек, которого я побаиваюсь. Нет у меня сегодня времени на вас — это мой обычный день: а вы — на сладкое, на праздники.
Боль исказила ее лицо, когда она слишком резко пошевелила простреленной рукой, и она исчезла в черно-белой мужской толпе.
— Каков меланж, каков меланж, — чуть ли не в голос повторял Атаназий, запихивая в свой прекрасный рот бутерброды из печеной горгондилии и сырого фрика на манканиловом вестфальском прянике.
Им завладела досадная, ленивая, разлагающая ревность. Он запил ее, вместе с бутербродом, бокалом вина «джеве» и понял, что с него хватит. Алкоголь шумел в его голове, которая пухла от безумно быстро распухавшей действительности. Он был зол на Гелю какой-то невыносимой половой злостью: она ему предпочла других, когда он специально напился (алкоголь очень плохо действовал ему на нервы), чтобы поговорить с ней, и покинул Зосю, оставив ее на попечение какого-то полуаристократического хлыща. Геля вдруг стала для него чем-то высшим и непонятным. Занятая какими-то конкретными социальными вопросами, реальной, технической стороной проблемы (о чем Атаназий ни малейшего понятия не имел), она разговаривала с людьми реального общественного действия и становилась ему все более и более ненавистна, однако при этом ее очарование росло. Он почувствовал себя ребенком, которого обидели, у которого отобрали игрушку. На этом фоне акции Зоси сразу скакнули вверх. «Я люблю ее, люблю ее, — шептал полупьяный Атаназий. — Во мне побеждает добро. Ничего больше не хочу, только быть в совершенном согласии с самим собой. Я не желаю больше никаких чрезмерностей. Быть собой, только тем, кто я есть на самом деле. Не плодить этих лживых двойников в чуждых для меня сферах духа. Я буду теперь работать над собой, работать интеллектуально — может, что-нибудь напишу, маленькую такую брошюрку, маленькую, но безумно содержательную, которая оправдает все мое существование. Ограничиться и сконцентрироваться. Жизнь как в коробке, в маленькой коробочке. Я люблю Зосю — сегодня венчание — убежать, и мы будем счастливы. Раз в жизни, а потом пусть будет что будет».
