— Всю ночь я жрал кокаин с Логойским. Первый и последний раз.
— Мы везде звонили...
— Телефон был отключен. Больше никогда. Клянусь. Ты должна мне поверить. Иначе я сию же секунду застрелюсь.
— Это гадко. Ты изменил мне? Почему ты такой странный? — спросила она едва слышным шепотом.
— С кем? Может, с Логойским? Говорю же тебе, кокаин... — Он был настолько бесстыжим, что даже ухмыльнулся. — Как ты можешь даже спрашивать об этом. У тебя есть бром или хлорал? Давай быстро. — Он говорил уже другим тоном, видя, что он победил и что в конце концов ничего такого не случилось.
«Ох, и подлец же я, законченный подлец», — подумал он. И все же через занавес сконцентрированной мерзости, начало и конец этой страшной ночи сияли в воспоминании загадочным светом, отражением другого, «того» света. «Эти портки Логойского и этот сад в свете солнца — это было нечто. Не то что потом. Это уж была сплошная мерзость. Но в любом случае интересный эксперимент. Нужно попробовать все». Он уже почувствовал в себе ужасную наживку наркотика. Последним усилием оборвал леску, но крючок остался в нем. И он поплыл дальше (то есть вышел из спальни жены с бромом в руках), как рыба, вроде как свободная, но несущая в себе убийственный кусок острого металла, зародыш будущей преждевременной смерти. «Собственно говоря, Ендрек — вульгарный убийца. Таких следует, как собак...» — думал он, пока плескался в холодной воде в ванной. — «У меня получилось. Не так плохо, как я думал. Но с „коко“ и с этой „дружбой“ завязываю». Все то, что он сделал после, не зацепилось ни за какую существенную машинерию его психики — осталось чуждым и противным, несмотря на то, что произошло в «том» мире. Но все же это произошло, черт побери! Напрасно он боролся с навалившейся на него реальностью вины. Одно было точно: благодаря этим «преступлениям» (подумал он с детским удовлетворением) он вернулся к прежней любви к Зосе.
Все ощетинилось и оставалось ужасным, его комната и сам он все еще были «не те», он пока наполовину находился в другом мире, вывернутом наизнанку жутким действием кокаина, но в любом случае был уверен, что через минуту он заснет и что он, как и прежде, любит Зосю, ее, единственную. Он с отвращением попробовал читать апологию гомосексуализма Жида, потом наконец заснул. А когда проснулся (в шесть вечера), зажег свет и увидел свое желтое атласное одеяло, такое же, как всегда, и оно больше не щетинилось против него, он погладил его, как любимую кошку или собаку. А все угрызения совести с помощью старой формулы трансформировал в «еще большую» любовь к жене. Зося, для которой была мучительна последняя фаза нерешительности Атаназия, только теперь его по-настоящему полюбила. Она могла позволить себе привязаться к нему так, как она хотела. Уплывали дни (всего три), тихие и спокойные. Было очень хорошо. Только город бурлил все сильнее, от самого дна, а там, наверху, вожаки толпы вытворяли удивительные вещи. Назревало новое pronunciamento.
Глава VI
ПРЕСТУПЛЕНИЯ
Часть I
ПОДГОТОВКА
Информация
Князь Препудрех ничего не сказал «княгине» о признаниях Атаназия. Его заклинило в себе со страшной силой, превосходившей все его прежние мечты о силе. Он вообще решил победить демона, сделав из полученной от Атаназия тайны новое оружие в этой неравной борьбе. Теперь он знал наверняка, что та сила, против которой ему предстоит выступить, злая сила, и злом же решил ее победить. Под влиянием кокаиновых ненормальностей все представлялось ему легко осуществимым и простым. Он пока не видел, какие препятствия ему предстоит преодолеть. В данный момент речь шла об обезвреживании ревности. Систематические измены и создание противовеса для положительных чувств должны были стать главными средствами в достижении этой цели. Препудрех в тот вечер на самом деле обрел нечто новое. Основательно замаскированный в психическом плане, он вошел в девять утра во дворец Берцев, предварительно (на всякий случай) изменив Геле с одной из девчонок Зези, с которым он навек подружился. Зезя был восхищен его импровизациями в наркотическом состоянии, вступающими уже в стадию полного, но все ж таки имеющего некую интеллектуальную конструкцию музыкального нонсенса, который он сам, как уже признанный и все-таки настоящий артист, позволить себе не мог, и вот Зезя, уже сытый славой, решил воспитать из него новый, последний тип музыканта, в котором это мучающееся в смертельных конвульсиях искусство нашло бы наконец свое окончательное завершение. Это придало совершенно новую ценность жизни князя. Он вернулся нагруженный специальными книгами и сразу после купания и завтрака, не ложась ни на минуту, взялся за работу, бренча время от времени на пурпурного лака пианино и пиша с трудом какие-то дикие музыкальные каракули красными чернилами — успел, видать, заразиться краснотой дома Берцев. Он вдруг ощутил себя артистом — какое счастье! Перед ним блеснула далекая перспектива свободы и доселе неизвестной ему психической разнузданности, этой возможности позволить себе все, и даже перспектива славы. Он все еще находился под воздействием наркотика, а поскольку потреблял его довольно умеренно, то чувствовал себя, во всяком случае пока, прекрасно.
Удивленная столь ранним бренчанием (Препудрех обычно вставал около часу), Геля тут же побежала в мужнины покои. Вчера они расстались без малейших переживаний, умственных и чувственных. Имея в виду перспективу кокаиновых посиделок у Ендрека, князь не изнасиловал ее, как обычно, и впервые со времени венчания вышел из дома поздним вечером, не спрашивая разрешения. Это были ненормальные симптомы. Когда вошла княгиня, одетая в черную с серебром пижаму (в память о заглавии книги стихов Лехоня, которого изо всего «Скамандра» она обожала по-настоящему и лишь в память о нем иногда утром отступала от общего принципа красноты, унаследованного еще от прабабки в девичестве Ротшильд, из худородной ветви), Препудрех, обернутый в вишневый бархатный халат, точно такой, в каком он видел когда-то в детстве одряхлевшего Шимановского за работой, отпрянул (слегка испуганный) от пианино. Но тут же взял себя в руки: последняя измена здорово придала ему сил. Они взглянули друг другу в глаза.
— Я вижу, ты наглотался какой-то дряни: у тебя совершенно невозможные зрачки.
— Не наглотался, это творчество, — ответил он таким тоном, что Геля насупила брови и отвернулась.
В качестве объекта для супружеско-покаянных целей Азик мог быть хорош только в состоянии полной покорности, завершаемой каждодневным неистовым изнасилованием, от которого в конечном счете, если бы не ее чувство христианского долга жены, она легко могла бы каждый раз уклониться с помощью системы чисто интеллектуальных спровоцированных «конфузов». Соединение интенсивности эротических переживаний с выполнением этого долга было последним жизненным произведением Гели, которым в глубине души она очень гордилась. Тщательно вглядевшись в глаза мужа, она почувствовала, что что-то изменилось. Неужели даже этот бедный Препудрех был способен к каким-то глубинным трансформациям?
— Я начинаю серьезно заниматься музыкой, — продолжил князь с оттенком до сих пор не замечавшегося превосходства. — Всё. Хватит с меня этой бездеятельной жизни. Зезя Сморский пророчит мне блестящее будущее — если я не слишком многому научусь. Все-таки кое-какие основы надо иметь: но не больше, чем знание каллиграфии и орфографии для поэтического творчества. Недели через две я уже буду в состоянии записывать то, что до сих пор только играл и тут же после исполнения забывал. В качестве вспомогательного средства я покупаю себе крамерограф — машинку для записи импровизаций, уже выписал из Берлина. — Он позвонил. Вошел лакей. — Петр, отнеси это немедленно на почту: это экспресс.
