— Прости меня, Лилька, — нежно молвил преступник сестричке. — Я был к тебе несправедлив. Жизнь слишком захлестнула меня. Знаешь, именно теперь, после того как я сотворил нечто более чем (и в то же время — в силу беспричинности — менее чем) реальное, я, быть может, сильнее всего ощутил, что и я конкретная шестеренка в машине нашего изуверского общества. А — подлая раса эти поляки, и тем не менее... — только теперь он рассказал ей всю историию с Лебаком. На миг она проснулась. А этот все болтал, чувствуя, что только болтовня еще удерживает его в жизни. Он был весь в этом — если б его сейчас прервали, он бы перестал существовать — иные заподозрили бы, что он умер. Он все плел и плел словеса, не обращая внимания на муки Лилианы: — Собственно, ничего нового сказать невозможно, даже в такую адскую минуту! Уже давно все сказано. Переживания наши обогатились, но не язык, у которого на практике есть предел разнообразия. Уже исчерпаны все варианты и комбинации. Эта бестия Тувим и его школа окончательно кастрировали наш язык. И так везде. Никто уже ничего сказать не может — может только повторять, с известными изменениями, то, что давно сформулировано. Поедание собственной рвоты. Быть может, художники могли бы кое-что поведать о разных состояниях и выразить различия, но два обыкновенных, «приличных» господина, переживающих эти состояния, высказались бы о них идентично. — Он не знал, с какой страшной, болезненной скукой сестра слушала его. И тоже страдал: тужился, выжимая из себя слова по обязанности, — надо ж было как-то завершить эту сцену, в которой было слишком мало осознанной глубины. Это были люди эпохи окончательного перелома — хронический, половинчатый перелом длится со времен французской революции. Уже следующее поколение вовсе не будет говорить в нашем понимании, то есть — говорить-то будет, но только о вещах конкретных — не станет копаться в «душе», опостылевшей ему из-за этих проклятых литературщиков. Всем будет известно: ничего нового из «души» не выкопать. Пока же изменчивые до известного предела внешние условия, слегка деформируя психику, дают обманчивое чувство бесконечных возможностей. Но даже русская литература уже кончается, возможности сузились: все топчутся на крошечном клочке, как люди, что нашли убежище на тающем обломке льдины. А потом и проза отправится следом за Чистыми Искусствами в пропасть забвения и презрения. Разве не по заслугам мы презираем сегодня искусство? Хороший наркотик еще как-то можно вынести, но наркотик фальшивый, поддельный, не действующий как должно, при сохранении отрицательных последствий, это штука омерзительная, а его изготовители — мошенники. Увы — утвердилась проза ради прозы, без ч и с т о художественного оправдания (как оправданны отступления от смысла в поэзии), проза без содержания — фикция способных к языковой игре кретинов и так наз. полных графоманов.
Над несчастной парочкой вдруг нависла страшная, потусторонняя (в том смысле, что от нее н и о т к у д а не может быть спасения) скука. Через столовую (скромную, темную, с клеенкой на столе, с запашком цикория и тиканьем часов) доносился храп Михальского, оглушительный в ночной тиши маленького городка. Из водосточной трубы на дворе капала вода, стекая с обсыхающей после недавнего дождя крыши. Как хорошо было бы остаться, погрузиться в рутину по уши, а то и нырнуть навеки — доведя скуку до степени чудовищного безумия. Увы, то были тщетные мечты. Поиском странности в рутине сегодня уже никто бы не удовольствовался. В литературе даже норвежцы выдохлись и больше не писали на эту тему, не говоря уж о ландштурмистах отечественной беллетристики. Времена были под завязку полны социальной заурядности высшего порядка — она грозила затопить мир отнюдь не заурядным взрывом. Зипек крепко поцеловал Лилиану в самые губы и содрогнулся от дикого сожаления: отчего она — его сестра, а не та? Отчего все на свете будто нарочно перевернуто, перемешано, переврано? — перепутаны роли, души, прически, масти, умы...
Он снова окунулся в мокрые, залитые бледным рассветом улицы. В нескольких сотнях шагов от дома к нему пристала какая-то тень. Сначала Зип думал, что это тайный агент. И хотя о новом преступлении бедняга уже не помышлял, он весь сжался, словно готовясь к прыжку. Прямо перед собой он увидел один из знакомых ему домов. Там на втором этаже как раз зажгли свет. Дом тоже был н е т а к о й; он был не здесь, не в этом сонном городе, не в этой стране, не на этой планете. Там жили обыкновенные, чужие, нормальные, быть может, порядочные люди — существа н е и з э т о г о — не из его — мира. Он был подонком, которому здесь уже никогда не найти покоя. Спущенным наконец с цепи, но бездомным псом. Ему хотелось, забившись куда-нибудь в угол, оплакать себя и умереть. Но действительность в облике страшного приближающегося к нему человека вынуждала его к каким-то невыносимым для него действиям. С этих пор все будет не так, даже если он совершит невесть что — это будет всего лишь попыткой выбраться из той неразберихи, которая создана им самим. Какой-нибудь неопознанный труп, плывущий вниз по реке, был в этом мире более своим, более уместным, чем он. А ведь он должен был жить. Он знал, что с собой не покончит, хотя в ту минуту ему это было раз плюнуть. Он не боялся ничего, но открывшееся перед ним будущее было похоже на чей-то огромный вспоротый живот. Ему предстояло влезть в эти пропитанные болью чьи-то потроха, чтобы унять свою боль нечеловеческой мукой понимания того неоспоримого факта, что он, Генезип Капен, все-таки существует.
При свете гаснущего фонаря он увидел под черной шляпой смуглое лицо и горящие (в самом деле, без шуток) вдохновенные глаза молодого индийца.
—Я от господина Джевани. Знаешь, кто он такой? — шепнул незнакомец по-польски со странным акцентом. Изо рта его пахнуло чем-то вроде несвежего мяса и мокрого мха. Брезгливо отшатнувшись, Генезип машинально потянулся к заднему карману брюк за револьвером.
— Не бойтесь, сагиб, — продолжал тот спокойно. — Мы знаем все, и у нас от всего есть средство. Вот таблетки. — Он втиснул Генезипу в руку коробочку (Зип сунул это в карман, как автомат) и клочок бумаги, на котором тот еле разобрал в мерцающем свете все того же фонаря (его поразила эта равнодушная неизменность) слова, написанные округлым, английским, женским почерком:
«Грешить в смирении — значит грешить вдвое меньше. Ты не хочешь признаться себе в своем безумии, а ведь в нем суть Твоих поступков. Наша цель — использовать Твое безумие и безумие всего нашего злосчастного мира во имя высших целей. Стремись п о з н а т ь».
Генезип поднял голову. Индиец исчез. В переулке слева были слышны торопливые и м я г к и е удалявшиеся шаги — было немного похоже на то, как если бы там ползло какое-нибудь пресмыкающееся. Дрожь тревоги — уже мистической (не метафизической — это разные вещи: страх перед бытием как таковым и перед искаженностью отдельной его частицы) — пронизала все тело Зипа. Так значит, кто-то (кто, Бога ради?!) знал о каждом его шаге?! Ему давали понять, что, быть может, и о том... О Боже! Он чувствовал себя инфузорией в капле воды на стекле, под ярким светом гигантского ультрамикроскопа, к черту пошла всякая беззаботность и свобода. Из-за этого «подвига» внутреннего якобы-освобождения он запутался в какой-то чудовищной невидимой внешней сети, упал в давно вырытую волчью яму. Он, который дал по физиономии Пентальскому, он, будущий адъютант, он, маменькин сынок и подлец! Он, чьей любовницей была первая в стране влянь! Ему стало совсем холодно. Теперь он не сможет быть собой, не сможет радоваться этой абсолютной, абстрактной жизни, где любая самая дикая случайность становится непреодолимой необходимостью, а самая неумолимая необходимость — чудом безусловного «произвола» (финал — от «финальный»; «произвол» — от «произвольный»). Он чувствовал себя последним псом, но на какой же странной цепи! В отчаянии он мотнул головой, но невидимая цепь не отпускала. «Стремись познать», — что за ирония! Не иначе какая-то баба писала. «Разве есть кто-нибудь, кто стремился бы знать больше, чем стремлюсь я? Но как? Научите меня — как! Не покидайте меня сейчас!» — немо кричал он, а холодный ужас разрастался в нем невообразимо. Он весь съежился, встопорщился и ощетинился против невидимых врагов или благодетелей — он не знал. Но нащупал в кармане коробочку с таблетками и вдруг успокоился, как буйнопомешанный после укола морфия. Это была его последняя ставка: «давамеск Б2». Все, что как будто реально происходило вокруг, показалось ему теперь лишь крохотным осколком Великой Тайны, превосходившей все, что он когда-либо до сих пор чувствовал. Однако у этой тайны были вполне реальные щупальца, которыми она грубо втягивала его в поле своего действия. Благоухающий индиец был одним из этих щупалец — очевидно, самого низшего класса.
