— За что вы их так наказываете? Что они сделали, черт возьми? — спросил Коцмолухович дежурного офицера. (Караульных вообще не было видно.)
— Ne me parlez pas, Excellence — je suis des gardes
[230]
, — холодно, но вежливо, как бы с легким укором, ответил маленький поручик с лицом ребенка.
Приговоренный равнодушно смотрел в глубь блестевших на солнце деревьев парка; казалось, он понимает все (буквально все, в метафизическом смысле) либо не понимает абсолютно ничего — одно из двух. Другие коленопреклоненные (у них даже не были связаны руки! — нечто невероятное!!) смотрели на него с большим интересом, как спортсмены, ожидавшие результата какого-то чрезвычайно любопытного рекорда. Над тем, первым, стоял палач с прямым мечом в руке. Командующий экзекуцией офицер больше не обращал внимания на прибывших. Коцмолухович стоял в трех шагах от него в полной генеральской форме, но тот не проявлял к нему никакого интереса. А ведь наверняка знал, с кем имеет дело. Непонятно. Внезапно он вскрикнул, как если б ему «все это надоело». Палач размахнулся, и голова первого «парня», щеря желтые зубы, слетела, скатившись на пару шагов под уклон. Но в момент обезглавливания (когда голова была уже в воздухе) Коцмолухович заметил что-то слоеное, похожее на разрез какого-то зельца: посередке серое, потом белое, красное, какие-то пятнышки и ровная линия кожи, окружавшей еще живое тело. В одну секунду (а может, в четверть секунды) все это залила бурлящая кровь, тогда как голова давно уже щерила зубы на травке. (Ай да техника, ай да техника!) Может, ему показалось, но глаза отрубленной китайской башки явно заговорщически ему подмигнули. Некоторые из приговоренных, похоже, высказались насчет техники. Видимо, одобрительно, поскольку палач поклонился им, после чего перешел к следующей жертве. Все они были похожи друг на друга, как капли одной и той же жидкости. Снова команда, снова тот же жест палача, и вот еще одна голова скатилась на лужайку польской усадьбы, залитую осенним полуденным солнцем. Прочие видели все то же самое — это была не галлюцинация. Перси стало дурно, и Зипок с Олесницким вынуждены были тащить ее под руки за квартирмейстером, который молча шагал к усадьбе. Он жевал левый ус и бормотал про себя: «Хорошая школа, хорошая школа». Зрелище казни подействовало на него ободряюще — прибавив сил для разговора с непобедимым Вангом. Наконец решительная минута настала — он-то уж думал, что это его минует, а вот ведь — Ванг, как бык, прямо перед ним. Где наша не пропадала!
Они вошли под колонны польского «барского дома» — сколько же тут из века в век лупили по мордасам всякую прислугу и тому подобный люд — и тут, и в широком радиусе вокруг. Теперь должен наступить реванш — так в последнюю минуту подумал квартирмейстер. А перед ним уже было сморщенное желтое личико, в котором, как изюминки в шафрановом блине, торчали черные, мудрые глазки ребенка: их встретил сам главнокомандующий, мандарин Ванг Танг Цанг. Он был одет так же скромно, как и прочие сопровождавшие его офицеры. Вошли в обеденную залу. В этот момент на автомобилях подкатил остальной штаб квартирмейстера. Коцмолуховича и Перси с чрезвычайными почестями усадили на почетное место. Слева от Звержонтковской сидел сам Ванг; справа от Коцмолуховича — начальник генерального штаба Пинг Фанг Ло, тот, что приезжал к нему утром. Других он не видел — они были скрыты высокой пирамидой блюд, возвышавшейся в центре стола. После ласточкиных гнезд в сладком соусе из давленых тараканов (то и дело попадались лапки этих мудрых насекомых) Ванг встал и, взяв в руку гигантский кубок (оригинальный Дюбуа), произнес на невероятно чистом английском языке:
— Ваше Превосходительство, я имею честь первым приветствовать вас в нашем штабе после того великолепного деяния, что вы совершили во имя заботы обо всем человечестве. Однако, ценя ваши заслуги как никто, я не могу не признать вас одним из опаснейших индивидуалистов, принадлежащих скорее прежним эпохам, чем нашей. Поэтому ради блага всего человечества, которому вы, господин Коцмолухович, пожертвовали свои амбиции вождя и просто честь первого офицера своей страны (the ambition of the commanding officer as such and the plain honour of the first officer of your country), я вынужден приговорить вас к смертной казни через обезглавливание — казни весьма почетной, — поскольку дальнейшее ваше существование, в связи со спецификой вашей интимной природы, обнажившейся для нас именно в этом эпохальном деянии, представляло бы угрозу тем целям, во имя которых это деяние совершено. Однако мы ничуть не спешим с исполнением неотвратимого приговора и можем продолжать веселиться, вкушать дары богов и пить, пить, пить за благоденствие счастливого человечества, которому все мы так или иначе приносим в жертву наши ничтожные личные жизни. — Зипек неотрывно смотрел на своего бывшего кумира. Коцмолухович только раз (когда речь шла о его смерти) на миг поднял свои великолепные брови, как бы удивившись какой-то чисто риторической фразе. Зипек еще глубже вонзил в него равнодушный взгляд. И ничего — маска была совершенно спокойна. Это было так прекрасно, что почти неприятно. Нельзя было понять, каким чудом это создание — как-никак живое — выдержало такой удар. Так человек, страдающий морской болезнью, еще больше мучается, когда видит, как во время шторма кто-то преспокойно гуляет по палубе. Ему кажется, что тот нечеловечески страдает из-за того, что не может сблевнуть. «У этой бестии есть стержень — чтоб его...» — подумал Генезип с неподдельным восхищением. Он почувствовал, что все-таки Вождь у него есть и он может верить ему даже в час его страшной смерти. Ведь что может быть хуже, чем быть приговоренным? Известно, что китайцы никогда не шутят. Однако что-то дрогнуло в его мертвых глубинах под влиянием этой эманации чистого Величия. Теперь вопрос — что этот демон скажет и как. Но Ванг продолжал, заглотив всю водяру одним глотком:
— Итак, господа, вам причитается несколько слов объяснений относительно наших целей и методов. Вопрос так же прост, как конструкция нашей молитвенной мельницы: вы расово исчерпаны и не умеете собой управлять. Мы умеем; наш веками дремавший разум пробудился, однажды получив в свое распоряжение ваш гениальный алфавит. Наша наука сразу поднялась выше, чем ваша. И вот что мы открыли: вы не умеете управлять — а мы умеем. Для каждой страны есть некая идеальная система, в рамках которой эта страна может достигнуть высочайшей производительности. Доказательство нашего превосходства — наша организация и организация других родственных нам народов. Мы должны вас научить. Политики как таковой для нас не существует — речь идет о научно организованном и регулируемом воспроизводстве. Мы вам все устроим, и вы будете счастливы. Речь идет не просто о желании обратить культуру вспять, а о трамплине для прыжка. Каковы будут возможности хорошо экономически организованного человечества, даже мы не в состоянии предвидеть. Быть может, оно всего-навсего будет осчастливлено, а высшие формы творчества должны будут исчезнуть — ничего не поделаешь. И то это будет много, очень много. Но есть еще одна проблема: мы тоже в известном смысле устали — не так, как вы, но тем не менее. (Not as you are, but nevertheless.) Мы должны расово освежиться, должны вас поглотить и переварить, и создать новую желто-белую расу, перед которой, как доказали наши институты социо-биологических исследований, откроются неведомые возможности. Поэтому мы введем обязательные смешанные браки — только художники с м о г у т о б л а д а т ь теми женщинами, каких захотят, — белыми или желтыми — все едино. Заранее имею честь просить у Вашего Превосходительства руки вашей вдовы для себя и руки вашей дочери для моего сына. Рациональное выращивание вождей, в хорошем смысле деиндивидуализированных, — один из главных принципов нашей программы. — Эту фразу он снова запил и сел, утирая лысину белым шелковым платком. Коцмолухович молчал.
