На сцене было уже несколько человек, и казалось, что ничего ужасней быть не может, что все, черт побери, должно иметь какие-то границы, а тут, наперекор невозможному, с выходом каждой новой фигуры еще сильней разматывался клубок Неведомого — куда-то в бесконечность, причем всякий раз качественно иначе, чем в предыдущий. Блеф? Попробуйте сами. Не можете? Бог с вами. Нам жаль вас... Эх, какая жалость!
Генезип уставился прямо перед собой, как человек, лежащий на наклонной плите над пропастью, и цеплялся за красный плюш, как за ускользающий последний крюк в скале. Того и гляди, он упадет т у д а, на сцену, в иное бытие, даже коллинеарно несходное с этим, туда, где накал жизни в самых несущественных проявлениях стократно, тысячекратно превосходил как энергию дичайших актов любого рода: половых, сверхполовых (= мегалоспланхических, циклотимических), и чисто «интенциональных», — так и странность редчайших наркотических галлюцинаций и добровольной грязной смерти от садистских пыток — Ее, желанной и ужасной гипервельзевульвицы. И при этом «ощущальность» (по аналогии с «банальностью») всего этого была довольно незначительна.
То, что происходило т а м, — была реальность. А остальное (вроде бы этот мир) стало какой-то подлой имитацией даже не того, а чего-то, что недостойно существования, чего-то невыносимого в своей зловещей, ничем не насытимой скуке и заурядности. Существование вообще, не просвеченное глубокой метафизикой, есть нечто по сути заурядное, пусть даже оно полно необычайноcтей в масштабе Лондона или даже, даже Конан-Дойля. Как жить дальше, уже однажды «побывавши» на том свете? Ненасытимый (но в смысле не метафизики, а н о н с е н с а) Квинтофрон с помощью своего адского театра создавал ту же ненасытимость в других. Цены билетов были запредельные, и этот балаган терпели в правительственных кругах (о которых никто не знал, что это au fond за круги), потому что какой-то референт МВД [кажется Пизтон-Гжималович] доказал в своем реферате, что для людей с известным финансовым цензом именно этот театр хорош с точки зрения милитаризации страны, ибо возбуждает в них так называемую «кавалерскую фантазию»: «tryn trawa, morie po koliena». Этой манией был обуян и квартирмейстер, и Синдикат Спасения. То, что иным скотам хорошо и без метафизики, еще не доказывает, что метафизика ничего не стоит. Все зависит от масштаба оценки. Неужто мы должны опираться на скотские стандарты? Хуже всего — полунонсенс личной и общественной жизни, хуже всего вообще половинчатость, эта сущностная черта нашей эпохи. Либо абсолютизм — либо муравейник, фашизм или большевизм — wsio rawno; либо религиозное безумие — либо просвеченный насквозь интеллект; либо Большое Искусство — либо ничто, но только не дрянной псевдохудожественный «продукт», не эта вездесущая серая подлива, усеянная, словно крупицами «магги», паскудной эссенцией демократической лжи. Брррр... Театр Квинтофрона был, по крайней мере, паскудством, завершенным в себе, — чем-то значительным среди всеобщего серо-желтого загваздранства. Коцмолухович никогда его не посещал — у него были иные критерии величия, его психофизический «мюратизм» не нуждался в такой приправе, он был сам в себе, как древний Бог. [Великая идея I или XVIII века может оказаться маловата для века XXI. Ксендзы так и не смогли этого понять, оттого и вымерли.] Черный занавес опустился. Все побледнело, посерело, завшивело, как пейзаж после захода солнца, как погасший внезапно камин в ненастный вечер поздней осенью. Невозможно было поверить, что именно это ты только что видел своими глазами. Это был мозг законченного маньяка, увиденный в какой-то гиперультрамикроскоп, мозг Бога (если б у него был мозг и если б Бог сошел с ума), увиденный в обычную картонную трубку без стекол, мозг дьявола в момент примирения с Богом, увиденный н е в о о р у ж е н н ы м глазом, мозг закокаиненной крысы, как если б она вдруг осмыслила весь понятийный реализм Гуссерля, — biezobrazje. Потому-то критика и была бессильна описать эти вещи. Бывают такие сны, когда точно знаешь, что нечто происходило и как это происходило, но ни в какие образы и слова загнать это невозможно — чувствуешь не то брюхом, не то сердцем, не то какими-то железами или чем там еще, хрен его знает. Никто не мог понять, как такое могло твориться, однако «biezobrazili» при ярком свете на глазах у всех, причем у всех из всех партий и у верховных моголов полиции. Придраться было не к чему, но это было ужас что такое. Поговаривали, что этот театр субсидирует от имени Мурти Бинга сам Джевани — с целью окончательно отшлифовать и отполировать души интеллигенции перед принятием новой веры. Это был вроде бы тот же самый нонсенс, что и у анти- и аформистических футуристов И дадаистов или у психотошнотных испанских и африканских жонглеров, этих духовных автокопрофагов, — но какая же странная его разновидность. То, что там было ребячеством, шутовством, буффонадой, здесь превратилось в настоящую, душащую за горло жизненную трагедию. Это было, конечно, заслугой режиссуры и игры, доведенных до зенита тонкости в мельчайших и мерзейших деталях. А что под влиянием всего этого творилось в закулисных сферах, лучше и не писать. Единый клубок вырождения на грани преступления. Прежде такая банда давно сидела бы в тюрьме — в нынешние времена она представляла собой автономный остров или подводную лодку, сопротивляющуюся давлению мутных вод всего п р о м е р з е в ш е г о до костей общества. Здесь-то и нашел свое последнее утешение несчастный Путрицид. Об этом пару слов позднее. Что же было делать — натуралистический театр давно издох благодаря тому, что первейшие рыцари пера приложили к этому неимоверные усилия. Конечно, чувствовалось влияние незабываемых, а в действительности очень быстро забытых, так наз. «экспериментов» Теофиля Тшчинского и Леона Шиллера, но в какой же дьявольской трансформации. Объедки их режиссерского «творчества» были здесь употреблены для ожесточеннейшей н а т у р а л и с т и ч е с к о й реализации вещей абсолютно невозможных — они лишь усиливали невыносимо невероятную реальность, вместо того чтоб силой непосредственного восприятия Чистой Формы переносить зрителей в иное — метафизическое — измерение. Незаконнорожденный правнук Тшчинского и некто весьма подозрительный, выдававший себя за родного внука Виткация, этого говнюка из Закопане, играли тут малозаметные роли неких так наз. «обскурентов» или чего-то вроде. По вышеперечисленным причинам суть такого спектакля описать не-воз-можно. Надо было видеть это на сцене. Перечисление ситуаций и цитирование реплик ничем тут не помогут. «Quelque chose de vraiment ineffable»
[150]
, — говорил сам Лебак, а его адъютант, князь де Труфьер, повторял за ним то же самое. Кто не видал, пусть воет от сожаления. Ничего другого посоветовать невозможно. Сами-то ситуации еще бы можно было выдержать, если б они служили поводом для чисто художественных комбинаций. Но не ради целей искусства (о нет!) громоздили тут все средства наимодернейшей психоэквилибристики. В этой сюрреалистической (но не в том смысле, который вкладывает в это ужасная банда парижских врунов, предугаданная нашими чистоблефистами в издании «Лакмусовая бумажка» еще в 1921 году) интерпретации и игре (декорации делал внук Рафала, сын Кшиштофа, Раймунд Мальчевский — воплощенный дьявол гиперреализма в живописи) даже мельчайшие пустяки вырастали до размеров позорных поражений и каких-то ужасных, гноящихся, смердящих ран. Каждый ощущал «ихние» прыжки и подскоки в себе, в своих п р о с е к с у а л е н н ы х напрочь, а обычно довольно мирно настроенных потрохах (таких, как сердце, желудок, двенадцатиперстная и тому подобные кишки, не говоря уж о прочих требухалиях. Что творилось с настоящими — т е м и, не описать ‹цензурными словами› — а жаль, вот было бы чудесно!), причем каждый ощущал это как свое интимнейшее переживание, бесстыдно вываленное перед всеми, на посмешище ему подобной прифраченной и заголенной голытьбе обоего пола, слитой в единую массу гадкой, текучей гнили. Путресцин и Кадаверин (духовные!) — достойные «детки» великого господина: Трупного Яда заживо разлагающегося (перед последним воскресением) человечества — властвовали в этом зале безраздельно и беззастенчиво. Куски сверхдействительности, выдранные из шкуры, валялись в пыли и прахе старых добрых подмостков — только они и остались от прежней сцены. Публика, которой весь первый акт нутро продирали, в антракте рухнула в кресла, как одна опавшая кишка. Каждый казался себе каким-то фантастическим клозетом, в котором вся эта банда нагло срала, а потом лихорадочно и безжалостно дергала за цепочку —- последний аварийный клапан. «Все общество впало в острую смердячку», — так писали об этом мамонты формизма. По какой-то общей клоаке грязь вытекала куда-то (да: куда-то) в город и невинные тихие поля, под самые стрехи охваченных ужасом земледельцев. «Не забредут мои строки ни под какие стрехи — ведь тогда уже, к счастью, стрех никаких не будет. И никому не будет ни прока от них, ни потехи — лишь свинство равномерно расползется повсюду», — так написал в альбом Лилиане бессмертный Стурфан, но он ошибся. Все только удивлялись, что правительство... но напрасно. Оказалось, что этот театр — пожалуй, единственный клапан для снятия невыносимых психических давлений (так называемый — впоследствии — «духовный пердометр, изволите видеть») у индивидуумов старого образца, что не дали себя втянуть в организацию труда и паразитировали на останках национальных чувств и религии, которые тогда еще были необходимы в качестве компромиссных идей — моторчиков для запуска фашизма (разумеется, при условии экономической необразованности общества). За один такой вечерок они проживали себя до дна и потом становились безвредными на долгие недели. Вся гадость выгорала в них, как руда в горне, и на жизнь уже не оставалось ничего. А впрочем, на фоне того, что эти несчастные видели на сцене, любая гадость бледнела, как клоп, который два года крови людской не нюхал.
