При упоминании имени ненавистного Гольфельда Елизавета ниже склонилась над вышивкой. Вся кровь бросилась ей в лицо при воспоминании о его вчерашнем дерзком поведении, о котором она ничего не сказала матери, чтобы не беспокоить ее. Может быть, это была и не единственная причина. Она не хотела упоминать об этом еще и потому, что родители из-за его навязчивости могли запретить ей бывать в Линдгофе и она лишилась бы возможности видеть фон Вальде.
Между тем работа по разрушению башни шла своим чередом. Вскоре в саду появился Фербер, он был в лесничестве, а теперь вместе с братом пришел пить кофе. Взволнованный Эрнст выбежал ему навстречу. Мальчик, не заходя за веревку, натянутую ради безопасности отцом, все время с большим интересом наблюдал за происходящим.
— Папа, папа! — закричал он. — Каменщик хочет что-то рассказать тебе. Он говорит, что обнаружил нечто необычное.
Действительно, каменщик делал им знаки подойти.
— Мы добрались до какого-то склепа или чего-то подобного, — крикнул он. — Похоже, там стоит гроб. Вы посмотрели бы на эту штуку, господин Фербер, прежде чем мы продолжим работу. Вы смело можете подняться — мы стоим на крепком потолке.
Рейнгард, услышав эти слова, поспешно сбежал со ступеней террасы. Таинственный склеп, в котором стоит гроб, — как заманчиво это звучит для археолога!
Все трое осторожно взобрались по лестнице.
Рабочие находились у того места, где башня примыкала к главному зданию. У ног их зияло довольно большое отверстие. До сих пор они еще не наталкивались на какое-либо закрытое помещение. У главного здания крыши давно не было. С башни были видны расходящиеся во все стороны ряды комнат и полузасыпанные коридоры, а сквозь щели в полу можно было заглянуть в часовню. Внутри башня имела гораздо более страшный вид, чем снаружи. Отовсюду можно было увидеть голубое небо, и свежий воздух имел везде свободный доступ. Внизу было видно какое-то помещение с крепкими стенами и хорошо сохранившимся потолком. Насколько можно было судить, сверху этот склеп врезался клином между часовней и помещением, находившимся позади башни. В наружном углу, вероятно, располагалось окно, так как оттуда сквозь мутные стекла проникал неяркий солнечный свет, в котором с трудом можно было различить какой-то предмет, принятый каменщиком за гроб.
Немедленно туда спустили длинную лестницу, так как помещение было высоким, и все трое, один за другим, с живейшим интересом стали спускаться по ней. Первое, что они увидели, была деревянная обшивка стен, совсем почерневшая от времени и украшенная причудливой резьбой. По потолку шел узкий красивый карниз, очевидно, более позднего происхождения. С него спускались длинные черные лоскуты сукна. Остальная часть этой траурной обивки валялась на полу, представляя собой гниющую бесформенную массу.
По-видимому, при постройке этого помещения руководствовались целью по возможности скрыть его от посторонних глаз, форме же не придали особого внимания. В поперечнике это был почти правильный треугольник, в основании которого помещалось узкое окно, тесно примыкавшее к часовне. Предположение Рейнгарда, что в древние времена здесь хранились церковные реликвии, было весьма правдоподобным, тем более что пять-шесть стертых ступеней вели к замурованной двери, находившейся в стене, которая примыкала к часовне. Окно было как раз за старым дубом, прикрывавшим его своими ветвями. Несколько побегов плюща покрыли стекло тонкой сетью, но все же солнечные лучи пробивались сквозь красивые разноцветные розетки, на которых не было заметно и следа всеобщего разрушения.
Около стены действительно стоял узкий маленький цинковый гроб, резко выделявшийся на фоне черного бархата катафалка. В головах находился большой подсвечник с остатками толстых восковых свечей, в ногах стояла скамеечка, на которой лежала мандолина с порванными струнами.
Когда подошли к гробу, с него слетели остатки засохших цветов и на крышке стала заметна надпись золотыми буквами «Лила».
В самую широкую стену этого помещения был вделан большой шкаф из темного дуба. Рейнгард высказал предположение, что в нем хранились облачения священников. Он открыл обе створки двери. От этого сотрясения из складок множества висевших здесь женских платьев поднялось облако пыли. Это был весьма фантастический гардероб — наряды были сшиты из очень пестрых материй и имели кокетливый покрой, напоминая маскарадные костюмы и являя собой резкий контраст с окружающей обстановкой.
Вероятно, эти наряды носило чрезвычайно нежное создание, потому что шелковые юбочки, расшитые золотом, были короткими, как детские платьица, а корсажи из красного и лилового бархата с шелковыми лентами указывали на очень тонкую девичью талию. Наверное, много-много лет прошло с тех пор, как этих платьев касались чьи-то руки. Материя вся истлела, а нитки, прикреплявшие когда-то жемчуг и бисер, оборвались, и остатки украшений висели на них.
У одной из боковых стен помещался столик с мраморной столешницей. Его покосившиеся от старости ножки еле держались и грозили уронить стоявший на нем большой металлический ларец искусной работы, инкрустированный слоновой костью. Он не был заперт, опущенная крышка придерживала лист бумаги, торчавший из ларца так, чтобы на него обратили внимание. Бумага потемнела от времени, и на ней, как и на всем, лежал толстый слой пыли, но большие, прямые черные буквы ясно проступали из-под нее. Даже издали можно было прочесть имя — Йост фон Гнадевиц.
— Вот это да! — воскликнул лесничий вне себя от изумления. — Йост фон Гнадевиц! Ведь это герой рассказа Сабины о прабабушке.
Фербер подошел ближе и осторожно поднял крышку. Там на темном бархате лежали различные украшения старинной работы: браслеты, шпильки, ожерелья из золотых монет и несколько ниток настоящего жемчуга.
Бумага упала. Рейнгард поднял ее и предложил прочитать вслух это послание. Оно было написано очень безграмотно, даже для того времени. Автор, вероятно, лучше умел владеть оружием, чем пером, но, несмотря на это, строки дышали поэзией. Вот что содержало это послание:
«Кто бы ни был ты, который вступишь в это помещение, ради всего святого, ради всего, что ты любишь и что когда-либо трогало твое сердце, не нарушай ее покоя! Она спит, как дитя. Прелестное личико, обрамленное темными локонами, снова улыбается с того момента, как его коснулась смерть. Еще раз, кто бы ты ни был — дворянин или нищий, даже если ты имеешь какое-то отношение к умершей, оставь ее! Пусть мой взор будет последним коснувшимся ее!
Я не нашел в себе сил покрыть ее тяжелой черной землей. Здесь вокруг нее играют солнечные лучи, и на дерево у окна прилетает птичка, из горлышка которой льются напевы, которые были ее колыбельными песнями. Лучи так же золотили ту лесную чащу, и птицы так же пели в ветвях деревьев, когда стройная лань раздвинула кусты и устремила робкий взор на молодого охотника, отдыхавшего под деревьями. Тут сердце его воспламенилось, он далеко отбросил от себя ружье и последовал за девушкой, бежавшей от него. Она, дитя лесов, дочь того племени, над которым тяготеет проклятье, заставляющее его кочевать, не имеющего ни отчизны, ни клочка земли, где можно преклонить голову, покорила сердце молодого дворянина. Вымаливая у нее любовь, он день и ночь бродил вокруг табора, следовал за нею по пятам, как собака, и, сгорая от страсти, молил ее до тех пор, пока она не согласилась тайно покинуть своих и последовать за ним. В ночной тиши он на руках принес ее в свой замок и — горе ему! — стал ее убийцей! Он не обращал внимания на все ее мольбы, когда ею вдруг овладела внезапная, непреодолимая тоска по лесной свободе. Как пойманная птичка в страхе бьется о прутья клетки, так в отчаянии бродила она в стенах замка, где еще недавно раздавался ее ласкающий слух голос и звуки гитары, а теперь слышались лишь жалобы и стоны.
