— Ну разве не радостно мое возвращение в Шенверт? Разве можно ожидать более любезной и более заботливой встречи? — произнес Майнау насмешливым тоном, кивком указывая на крыльцо замка.
Герцогиня в синей амазонке показалась из стеклянной двери; ветер развевал ее черные локоны и рвал белые страусовые перья на шляпке, но она, ухватившись обеими руками за перила, устремила пристальный взгляд на супругов, которые вели Лео за руки. Она была настолько изумлена, что даже не заметила поклона Майнау. Горделиво повернувшись, она быстро вернулась в зал и спокойно села в кресло между своим духовником и гофмаршалом как раз в тот момент, когда Майнау, его жена и сын вошли в зал.
Казалось, что и здесь носились грозные тучи, — в такой зловещий полумрак был погружен обширный зал. Гипсовые фигуры у стен походили на привидения; им под стать было и мрачное, мертвенно-бледное лицо царственной гостьи; даже глаза ее утратили свой обычный блеск и напоминали два тлеющих уголька. На вежливый поклон Лианы она высокомерно кивнула.
— Что у тебя за фантазия, Рауль? — сердито крикнул гофмаршал своему племяннику. — Бросаешь на дороге экипаж и лошадей, чтобы предпринять сентиментальную прогулку по лесу!.. Известно ли тебе, что едва не случилось несчастье? Как можешь ты доверять бешеных волькерсгаузенских лошадей такому глупому малому, как Андре? Они ускакали от него, и он пришел сюда полумертвый от страха.
— Смешно… Он не в первый раз один управляется с ними; они, верно, чего-то испугались. Впрочем, в моем возвращении через лес нет и тени сентиментальности: мне просто не хотелось жариться на солнце в экипаже.
— А вы, баронесса, лучше бы отправились одна в ваш лесной дом, к которому вдруг так пристрастились, — сказал старик резко молодой женщине, даже не повернувшись к ней лицом, находя лишним ради нее изменять свое покойное положение. — Я убедительно прошу вас не считать моего внука своей собственностью, это трахенбергским достоянием вы можете распоряжаться по своему усмотрению. Я о нем очень беспокоился.
— Я сожалею об этом, господин гофмаршал, — произнесла она искренне, спокойно выслушав все колкости.
Герцогиня вдруг повеселела. Она привлекла к себе Лео и стала его ласкать.
— Но ведь он цел и невредим, добрейший барон! — сказала она мягко старику.
Лео резким движением высвободился из ее прекрасных рук: маму наследного принца он не любил и нередко говорил об этом. Но ему очень понравился ее хлыстик, который лежал возле нее на столе: его золотая ручка представляла собой прекрасной работы голову тигра с бриллиантовыми глазами.
— Этот хлыстик есть на портрете, что стоял у папы на письменном столе, — сказал он, имея в виду большую фотографию герцогини в костюме амазонки. — Но только теперь он больше не стоит там, — при этих словах он рассек воздух хлыстиком, — и всех других портретов тоже нет, а то место, где они висели, затянуто новой красивой драпировкой. Дурацкого старого башмака тоже нет.
— Что же, барон Майнау, это значит? — спросила герцогиня, затаив дыхание. — Вы собрали все эти воспоминания в одном месте?
Необузданная гордыня царственной женщины проявилась в ее осанке, в глухом же, дрожащем голосе слышались и смертельный страх, и тревожное ожидание… Она хорошо знала убранство комнат Майнау: не один вечер провела она там при жизни его первой жены.
Он стоял пред ней спокойно и чуть ли не насмешливо встретил ее пылавший страстью взгляд.
— Ваше высочество, они аккуратно уложены; я уезжаю на долгое время, а потому не могу оставить их на произвол пыли и неосторожных рук прислуги.
— Но, папа, ведь ты же поставил мой портрет на то место, где стоял стеклянный колпак со старым башмаком! — не унимался Лео. — А над ним висит новая картинка, которую нарисовала мама.
Быстро повернув голову, Майнау бросил робкий и вместе с тем гневный взгляд на молодую женщину. Казалось, он сердился на то, что она слышала эту детскую болтовню.
— Так ты конфисковал картину, Рауль? — живо спросил гофмаршал. — Я позволил себе сомневаться, когда баронесса сообщила мне, что ее у нее нет… Извините, баронесса! Я был несправедлив к вам. — И старик с саркастической торжественностью поклонился Лиане. — Что ж, пожалуй, у тебя, Рауль, она надежнее сохранится и пусть себе там висит! А известно тебе, во сколько сама художница оценила ее? В сорок талеров…
— Я попрошу тебя позволить мне решить этот вопрос так, как я сочту нужным, — запальчиво прервал его Майнау.
Старик немного испугался, увидя его нахмуренное лицо: ему показалось, что сжатая правая рука молодого барона готова была угрожающе подняться. Герцогиня и ее фрейлина сидели, ничего не понимая в их перепалке, но придворный священник, до этого державшийся отстраненно, наклонился вперед и, опираясь на обе ручки кресла, с напряженным вниманием следил за этой сценой, как будто он по взгляду и движениям вспыльчивого красавца барона разгадал его заветную тайну.
— Боже мой, не волнуйся так по пустякам, дорогой Рауль! — увещевал его гофмаршал. — Из-за чего ты горячишься? Я ведь говорю как есть.
Майнау серьезно посмотрел ему в лицо.
— Я в этом не сомневаюсь, дядя, но зачастую ты выбираешь такую форму… Я готов поклясться в том, что ты человек справедливый, ведь ты единственный оставшийся в живых Майнау, на благородство которого я вполне полагаюсь, потому что оно составляет отличительную черту нашего рода… Кстати, мне пришло на ум пересмотреть записки, посредством которых дядя Гизберт на одре болезни объяснялся с окружающими… Я вспоминал его в Волькерсгаузене, глядя на его великолепный портрет, написанный масляными красками, и с ужасом отметил, что он очень пострадал от сырости и пыли и теперь требует реставрации. Чтение записок станет для меня как бы его прощальным приветом.
— Ты можешь посмотреть их. Но разве сейчас подходящее для этого время?
— Они, верно, хранятся в столе редкостей? — небрежно спросил Майнау, указывая на него. — Если бы ты потрудился его отпереть…
Гофмаршал торопливо встал со своего кресла, ковыляя, побрел к столу и отпер ящик, в котором сохранялась записка графини Трахенберг. Осторожно взял он своими тонкими пальцами розовый листок и с коварной улыбкой показал ее герцогине.
— Блаженные воспоминания, ваше высочество! Казалось бы, всего лишь душистый розовый листок, а между тем он стоил мне нескольких тысяч! — воскликнул он смеясь и бросил записку назад в ящик, после чего вынул свернутые в трубку бумаги, перевязанные черной лентой. — Вот, мой друг! — сказал он, передавая рулон Майнау, который тотчас же развязал его.
— А вот, прямо сверху лежит распоряжение дяди Гизберта относительно Габриеля! — воскликнул Майнау, беря маленькую бумажку. — Это, верно, последнее письменное выражение его воли?
— Да, это была последняя его воля, — с невозмутимым спокойствием подтвердил гофмаршал, возвращаясь к своему креслу.
Майнау взял еще несколько листков и разложил их рядом на столе.
