— Тем лучше, — сказала Лиана.
Она подошла к двери и позвала Габриеля. Было уже поздно, слишком поздно, чтобы рассказать обо всем Майнау, прежде чем они поедут во дворец, — он сказал ей, что на этот раз он должен непременно принять приглашение. Да ей и самой пора было одеваться. Ее возмущала мысль, что она должна наряжаться, стоять перед зеркалом в эти ужасные минуты, когда в индийском домике умирает несчастная женщина… Она торопливо ушла оттуда, чтобы успеть еще отыскать Майнау и хоть в двух словах сообщить ему самое главное, но она не нашла его, а один из лакеев доложил ей, что барон вследствие известий, полученных из Волькерсгаузена, вышел неизвестно куда, может быть, к садовнику. Расстроенная, пошла она в свои комнаты.
Глава 24
На обширном дворе Шенвертского замка стоял экипаж, запряженный серыми рысаками, а у самого подъезда — карета гофмаршала. Его толстому кучеру не составляло никакого труда управлять лошадьми. Это были прекрасные смирные животные; они стояли покорно, как овцы, между тем как серые рысаки фыркали и нетерпеливо били копытами.
— Бестии! — буркнул гофмаршал, спускаясь в своем кресле по ступеням лестницы.
Он мог бы и сойти, но берег свои силы, зная, что во дворце ему придется немало стоять в присутствии высочайших особ.
Внизу, в вестибюле, в ожидании прохаживался Майнау, и в ту минуту, как лакеи спускали кресло со ступенек на мозаичный пол, из бокового коридора вышел человек. Увидев гофмаршала, он ускорил шаг и вышел в стеклянную дверь.
Гофмаршал выпрямился в своем кресле, точно не верил своим глазам.
— Это, кажется, негодяй Даммер, которого следовало бы давно прогнать? — обратился он к Майнау.
— Да, дядя.
— Так как же он смеет здесь так sans façons
[23]
прогуливаться? — обратился он раздраженно к лакеям.
— Он ужинал в людской, барон, — нерешительно ответил один из них.
Гофмаршал мгновенно встал на ноги.
— В моей людской, за моим столом?
— Любезный дядя, и на людскую, и на стол, мне кажется, и я имею некоторое право, не так ли? — сказал спокойно Майнау. — Даммер привез мне известие из Волькерсгаузена и может возвратиться туда только завтра. Неужели же вынудить его голодать в Шенверте? Он сделал глупость, попавшись тебе на глаза, но здесь он с моего позволения.
— А, понимаю! Ты ведь филантроп и, верно, устроил в Волькерсгаузене исправительный дом, нечто вроде колонии преступников. Очень хорошо!..
Гофмаршал опять опустился в свое кресло.
— Даммер забылся пред тобою. Само собой разумеется, его тотчас же удалили из Шенверта. — Майнау говорил с невозмутимым спокойствием. — Но ведь ему многое пришлось терпеть. Мы не должны забывать, что имеем дело с людьми, а не с собаками, которых наказывают кнутом за естественное для них поведение… — Густая краска, залившая его лицо, свидетельствовала о том, что у него воскресла в памяти сцена, когда он, вспылив, забылся до того, что поднял руку на человека. — Вместе с ним пострадал бы и его невинный старый отец. Даммер получил строгий выговор и переведен в Волькерсгаузен. Вот мы и квиты!
— В самом деле? Ты думаешь? Заключен мир между гофмаршалом фон Майнау и негодяем! Ну, хорошо, хорошо, пусть все идет своим чередом, но и у самой длинной нитки есть конец… Потрудись на этот раз выехать первым: я не желаю, чтобы твои бешеные животные скакали за мной.
— Я жду жену, дядя.
Почти одновременно с этими словами послышался шелест шелкового платья, и Лиана сошла в вестибюль.
Майнау предупредил ее, что дамы должны быть в бальных туалетах, и она надела свое затканное серебром подвенечное платье. Большие изумруды из ее ожерелья блестели в волнах ее роскошных золотистых волос, придерживая цветки белых фиалок.
— Ах, какой сюрприз нашему двору! — воскликнул гофмаршал. Он был взбешен: ему и в голову не приходило, что она тоже поедет. — Allez toujours, madame!
[24]
— сказал он, быстро отодвинувшись с креслом, чтобы пропустить ее.
Лиана, видимо, колебалась: ей не хотелось проходить мимо разволновавшегося старика.
Майнау подал ей руку и вывел из вестибюля.
— Моя невеста мила, как Белоснежка, но прекрасное лицо ее печально, — шепнул он ей нежно на ухо.
— Мне многое надо рассказать тебе; мне кажется, что я ступаю по раскаленным углям. Если бы мы поскорее могли вернуться домой!
— Терпение! Я постараюсь побыстрее соблюсти формальности при дворе, а потом умчусь оттуда, держа в объятиях свою возлюбленную.
Он помог ей сесть в экипаж. Серые рысаки рванули с места, а за ними крупной рысью поскакали гнедые лошади гофмаршала.
В столице привыкли смотреть на второй брак Майнау, несмотря на знатное происхождение молодой женщины, как на мезальянс. Многие полагали, что ее взяли в замок в качестве ключницы и гувернантки, а кто-то рассказывал, что она в черном шелковом переднике, со связкой ключей в руках прохаживается по кухне, погребам и прачечным… И это баронесса фон Майнау, супруга самого богатого человека в государстве!.. Все были возмущены этим. Боже, как очаровательно наивна и неопытна была в подобных вещах первая жена, как неотразимо привлекательна и с каким достоинством умела она держать себя! Она была не госпожой, а феей, благородной лилией своего аристократического дома! Она явилась на свет только для того, чтобы для нее плелись дорогие кружева, приготовлялось лучшее шампанское и чтобы осчастливливать тех, кто будет носить ее на руках, украшать ее стройную фигурку и служить ей. Если бы кто-нибудь спросил ее, где находится кухня в Шенверте, то она, прелестная и в гневе, ударила бы дерзкого хлыстом. А вот в конюшне она была как у себя дома, как в своем будуаре, и даже знаменитые жасминовые духи не могли иногда заглушить запаха конюшни, которым пропитывались ее платья; но это было так аристократично и так оригинально! Второй жены барона никто в столице не видел; знали только, что она высокого роста и рыжая, а воображение дорисовывало и широкие плечи, и большого размера ноги, и красные руки, и неизбежные веснушки… К тому же все привыкли к тому, что барон Майнау живет в столице холостяком, и на последнем большом приеме на лукавый вопрос, как поживает его молодая жена, он ответил, пожав плечами: «Я думаю, что хорошо; я три дня не был в Шенверте…» В довершение всего, никто не сомневался, что его отъезд означает, что развод — дело решенное… И вдруг он входит в концертный зал герцогского дворца под руку с молодой женщиной, одетой во все белое, — платье, белые атласные туфельки, цветы в волосах. Все существо ее дышало такой белоснежной, строгой и такой холодной красотой, как будто это была ледяная королева со снежных гор.
Герцогиня желала придать особый блеск этому вечеру. Это был первый придворный концерт после смерти герцога и, как предполагали, первый маленький, по-видимому, импровизированный, бал, которым она хотела повеселить придворную молодежь. В концертном зале и прилегавших к нему других залах было светло как днем. Все люстры и канделябры проливали ослепительный свет, а в зимнем саду, замыкавшем анфиладу комнат, искрились огненные фонтаны из колоссальных лилий и ландышей белого стекла, возвышавшихся над массой тропических растений. Туалеты дам отличались особенной роскошью и разнообразием. Драгоценные камни сверкали в волосах, на белых шеях, на тяжелом атласе и воздушном газе платьев; блестящие веера трепетали, и со всех, как молодых, так и старых, прекрасных и безобразных уст звучало злоречие, слова лести, тайной любви и скрытой зависти. И весь этот говор мгновенно стих при появлении «владельцев Шенверта». Так вот какова сделавшаяся почти мифом вторая жена Майнау! Так горда и спокойна! И она нисколько не смущена и не взволнована, представ перед этим блестящим придворным обществом! И что же это за новая прихоть чудака, что вел ее под руку? Своим фиктивным браком, заключенным по известному лишь ему расчету, он поставил графиню Трахенберг в щекотливое положение. Как будто стыдясь этого, он прятал ее до сих пор ото всех; при дворе она была предметом насмешек, и все считали, что прошение о разводе было уже на пути в Рим. И как раз теперь, когда это ни у кого не вызывало сомнений, он вдруг явился с ней ко двору и с таким видом, точно хотел сказать: «Полюбуйтесь, мой вкус еще совсем не дурен! Даже для своей комедии я не мог отказаться от пристрастия к изящному. Посмотрите-ка на осмеянную вами, прежде чем я отправлю ее домой!» Мужчины думали, что тщеславие окончательно свело его с ума: нельзя было представить себе ничего гармоничнее этих двух высоких, стройных фигур, шедших рядом! Первая его жена, как бабочка, всегда летала впереди него, а когда случалось, что она, соблюдая правила этикета, клала свои хорошенькие пальчики на его руку, чуть ли не смешно было видеть рядом с ним ее миниатюрную фигурку. Еще вторая жена не пересекла огромный зал, как уже сложилось мнение, что она Лорелея, а он — слепой глупец.
