Лесничий тоже пришел в замок, чтобы видеть радость племянницы, и молчал, прислонившись к стене, когда из-под пальцев девушки полилась дивная мелодия. До сих пор дядя и Елизавета обменивались лишь шуточками да острыми словечками. Он всегда называл ее «златокудрая Эльза», утверждая, что ее волосы имеют такой золотистый цвет, что он увидел бы их блеск сквозь самую густую лесную чащу, как некогда Роланд — алмаз на щите великана. Когда она закончила играть и раскинула руки на рояле, как бы желая обнять его, лесничий тихо подошел к ней, поцеловал ее в лоб и молча вышел. С этого дня он стал каждый вечер приходить в старый замок. Как только солнце садилось за лесом, Елизавета спешила к роялю. Маленькая семья устраивалась в глубокой нише сводчатого окна и мысленно уносилась туда, куда ее звал великий композитор, строго взиравший на воодушевленное лицо молодой пианистки.
Однажды семейство Фербер сидело за послеобеденным кофе. Дядя тоже поднялся в замок, захватив с собой газеты и трубку, чтобы получить из рук Елизаветы чашку горячего душистого кофе. Он только собирался прочитать вслух какую-то интересную статью, как вдруг у калитки позвонили. Эрнст открыл ее. К всеобщему удивлению, вошел слуга из замка Линдгоф с письмом для Елизаветы от баронессы Лессен. После целого ряда комплиментов по поводу игры девушки, которую баронесса слышала, гуляя в лесу, Лессен обращалась к ней с предложением: не согласится ли та пару раз в неделю играть в четыре руки с госпожой фон Вальде? Письмо было написано в очень вежливом тоне, но дядя, внимательно прочитав два раза, недовольно бросил его на стол и, пристально посмотрев на Елизавету, проговорил:
— Ты на это не согласишься, надеюсь?
— А почему бы нет, милый Карл? — спросил Фербер.
— Потому что Елизавете там не место! — запальчиво воскликнул лесничий. — Если ты хочешь, чтобы то, что ты так старательно возделывал, было побито морозом, тогда делай как знаешь.
— До сих пор, действительно, только я один лелеял душу моей дочери и прилагал все усилия, чтобы сберечь каждый вновь пробивающийся росточек. Но, тем не менее, мне никогда и в голову не приходило выращивать чахлое оранжерейное растение, и горе ей и мне, если то, что я холил и нежил в течение восемнадцати лет, не укоренилось и погибнет при первом дуновении ветра. Я воспитал свою дочь для жизни, так как ей придется вести борьбу с ней, как и всякому другому человеку, и, если я сегодня закрою глаза, она должна будет взять в руки руль, который до сих пор крепко сжимали мои руки. Если обитатели особняка — неподходящее для нее общество, то это обнаружится очень скоро. И тогда или обе стороны, поняв, что между ними нет ничего общего, разойдутся, или Елизавета отстранится от того, что противоречит ее взглядам. Ты ведь сам принадлежишь к числу тех людей, которые никогда не бегут от опасности, а противостоят ей.
— Ну, знаешь… На то я и мужчина, чтобы уметь постоять за себя.
— А разве ты уверен, что у Елизаветы будет в жизни кто-нибудь, кто захочет и сможет постоять за нее?
Лесничий бросил быстрый взгляд на девушку, не сводящую с отца горящего взора.
— Отец! — проговорила она. — Ты увидишь, что не ошибся и что я достаточно сильна. Так что можешь со спокойной душой отпустить меня в итальянский замок, дядечка, — лукаво сказала она лесничему, у которого между бровями залегла хмурая складка. — Если обитатели замка люди бессердечные, то это вовсе не значит, что я тотчас превращусь в людоеда. Если же они захотят унизить меня своим высокомерием, то я облекусь в такую непроницаемую броню, что все их стрелы будут отскакивать от нее. Если же они льстецы, свет правды еще ярче засияет для меня, и тем яснее я увижу непривлекательность их черных масок.
— Прекрасно сказано, несравненная Эльза! Все так и было бы, если бы эти люди показывали бы всем свои маски. Ты будешь очень удивлена, найдя в один прекрасный день труху там, где искала золото.
— Но, дорогой дядя, неужели я настолько глупа, чтобы создавать себе такие иллюзии? Вспомни, сколько печали выпало в детстве на мою долю… Вот видишь, дядечка, что произошло вследствие твоей чрезмерной заботы о спасении моей души: твой кофе, вероятно, скоро покроется льдом, а бедная пеньковая трубка едва теплится.
Лесничий рассмеялся, правда не очень радостно, затем сказал Елизавете, когда она поспешно наполнила его чашку горячим кофе и разожгла трубку:
— Не думай, пожалуйста, что я ограничусь тем, что уже сказал. Ну, делай как знаешь. Я, без сомнения, получу удовлетворение, увидев, как в один прекрасный день храбрый цыпленок испуганно прибежит под защиту родного крылышка.
— Ну, — сказала, посмеиваясь, госпожа Фербер, — этого тебе придется долго ждать. Ты совсем не знаешь нашей маленькой гордячки. Однако надо прийти к какому-нибудь решению. По-моему, было бы вполне уместно, если бы Елизавета завтра же нанесла визит дамам.
Фербер и его дочь согласились с этим решением, тогда как лесничий вздохнул и что-то проворчал о людях, которые смущают порядочных граждан даже в их доме и надоедают им. Когда Елизавета снова разожгла его погасшую трубку, он устремил на нее странный взгляд, в котором смешивались раздражение, нежность и восхищение.
Около пяти часов вечера следующего дня Елизавета спускалась с горы. Хорошо расчищенная дорожка вела через лес, примыкавший к парку, который никак не отделялся от него. Елизавета надела новое кисейное платье и белую круглую шляпу. Отец проводил ее до лужайки, а дальше она храбро пошла одна. Никто не встретился ей на длинных извилистых дорожках парка. Наконец девушка добралась до главного здания и увидела первое человеческое лицо. Это был лакей, который, стараясь не производить ни малейшего шума, хлопотал в вестибюле.
Елизавета попросила доложить о ней баронессе. Лакей побежал наверх по широкой лестнице, у подножия которой прятались в листве померанцев две высокие статуи. Очень быстро вернувшись, лакей сообщил, что «барышню просят», и, едва касаясь ногами пола, ринулся вперед, показывая гостье дорогу.
Елизавета с бьющимся сердцем последовала за ним. Ее угнетала не окружавшая роскошь, а чувство полного одиночества в новой, незнакомой обстановке. Слуга повел ее по длинному коридору, в который выходил целый ряд комнат, обставленных чрезвычайно изысканно и богато, затем осторожно отворил большую двухстворчатую дверь и шагнул в сторону, пропуская девушку.
Недалеко от окна, как раз напротив Елизаветы, лежала на кушетке дама, очевидно, тяжело больная. Голова ее покоилась на белой подушке, фигура, насколько можно было судить по форме окутывающих ее теплых одеял, была весьма полной. В руках она держала флакон. При виде Елизаветы дама немного приподнялась, так что девушке стало видно ее лицо — полное и бледное, оно на первый взгляд производило довольно приятное впечатление, но при более внимательном рассмотрении оказалось, что большие голубые глаза, окаймленные совершенно белыми ресницами, под белыми же бровями, имели почти ледяное выражение, которое еще более подчеркивалось надменными складками около рта и носа и широким, выдающимся вперед подбородком.
— Ах, очень любезно с вашей стороны, что вы пришли! — воскликнула баронесса слабым голосом и указала гостье на одно из стоящих подле нее кресел, предлагая сесть. — Я просила мою кузину побеседовать с вами у меня, потому что я, к сожалению, слишком слаба, чтобы проводить вас к ней.
