— Жаль, — сказал «дед». — Я думал, хоть что-то в нем человеческое дрогнет.
— Насчет этого — не заметно было, — сказал «маркони». — А голос-то все же поплыл у него, поплыл, как в магнитофоне. Это и боцман наш учуял, Страшной, то-то он ему и врезал.
— Ну-к, потрави, — «дед» оживился. — Боцман-то — неужто осмелился?
— Не сразу. Три стопаря для храбрости принял. Он ведь к нам-то пересел, с Родионычем только штурмана остались да Митрохин. Тоже, между прочим, речь держал, отметил "слаженные действия капитана и всей команды". А боцман сидит и накаляется. "Нет, говорит, я все ж не пальчиком деланный, я сейчас всю правду выложу". "Умрешь ведь, говорю, не выложишь". "Пусть умру, но сперва — скажу. Самый момент сейчас: чувствую — он меня боится". И полез выступать. "Что ж, говорит, все верно, сам погибай — товарища выручай, но мы-то и не надеялись, что вот за этим столом будем сидеть, у нас такой уверенности не было. А кое у кого, не буду указывать, столько ее было, что он уже заранее этот банкет начал, коньячок попивал в каюте.
— Ай, Страшной! — «дед» усмехнулся. — Ну, по традиции, теперь надо за боцмана сплавать. Чтоб ему хоть в боцманах остаться.
— Да уж… Если б он тут и застопорил, а то ведь — больные струны пошел задевать. "Вот, говорит, несчастье у меня в жизни какое: с кем выпить захочу — никогда его почему-то за столом не оказывается. Все какие-то не те командуют, речи произносят. Вот я б сейчас с Вавиловым чокнулся. Да где ж он тут, на вашем банкете?.."
— Ну, это зря он, — сказал «дед». — Я-то сам не пошел.
Я поглядел опять на «деда» и подумал: как же хитер человек во зле! Для кого же весь этот список и составлялся — "наших представителей"?.. Для тебя одного, «дед». Чтоб ты поглядел и отказался. Он-то тебя лучше знает, чем ты его.
Мы снова «сплавали» — за боцмана — и вернулись. И приятно нам было узнать по возвращении, что впереди у нас еще богатые перспективы и мы еще долго не разойдемся.
А в это время слышались команды на отшвартовке, «Молодой» нас отводил от базы. Никто этого не замечал за травлей. А я сидел у окна, как раз против ее борта, и видел, как она отваливает, как иллюминаторов сначала был один ряд, потом два, потом четыре. Но вот когда я увидел, как нижние заплескивает волной, я чуть не застонал.
Я очнулся — «дед» про меня говорил:
— Загрустил что-то наш Алексеич.
"Маркони" подмигнул мне.
— Алексеич прибыль свою подсчитывает. Мне дриф сказал — там есть, к чему пришвартнуться.
— А может, что посерьезнее? — спросил «дед». — Тогда уж на этот счет травить не будем.
Я махнул рукой:
— Да травите, чего хотите.
Шурка быстренько разлил по кружкам.
— За вожакового сплаваем! За дорогого моего земелю. Пусть ему живется, пусть ему любится.
А это, знаете, дорого стоит, когда такой счастливчик вам пожелает.
— Поплыли, славяне!
И опять мы вернулись, чуть больше нагруженные, и Ванька Обод теперь рассказывал, как было на плавбазе, когда мы тонули, и как он места себе не находил — примета же нехорошая, если кто списывается, вот он с этой приметой нам и удружил, — и как все бегали в машину, просили подкинуть оборотиков, хотя и так уже на предельных шли, и как — будто бы! — кеп плавбазы сказал в рубке вахтенному штурману, что, если даже и кончится благополучно, он все равно свой партбилет выложит, но Граков у него ответит.
— Это уже легенда, — сказал "дед", — Но — приятно и легенду послушать.
Тут постучали в окошко — дрифтер припал к стеклу, нос расплющил, строил нам веселые глазки. Мы ему помахали, чтоб зашел. Но он не один ввалился — с боцманом, с салагами и уж не знаю с кем там еще, все в каюте не поместились, стояли в дверях, и кружки пошли по рукам. И началось, конечно, все по новой — и разговоры и тосты…
…Я с ними сидел, выпивал, смеялся. И было мне опять хорошо. Да, пожалуй, что так мне и было.
7
Веселое течение — Гольфстрим!
Две тысячи миль от промысла до порта, но Гольфстрим подгоняет, и ветер еще в корму — не знаю уж, по какой такой милости, — и летим мы так до самого Кильдина, главная забота — свой залив не проскочить. И приходим на сутки раньше.
Ну, теперь-то нас «Молодой» тащил. Мы только на буксирный трос поплевывали, чтоб не рвался. Первые сутки еще базу видели перед собою: днем ее дымки, ночью — ее огни. Потом она ушла за горизонт.
И мы отсыпались, крутили фильмы. Те же самые, конечно. А на третье утро дорогой наш боцман Страшной вылез на палубу, поглядел на солнышко, на синюю воду, на снежные лофотенские скалы — и так молвил.
— А задам-ка я вам, бичам, работу. Ишь рыла наели, как кухтыли. А судно прибирать кто за вас будет?
— Ты, боцман, сходи поспи, — Серега ему посоветовал. — Нас же по приходе в док поставят.
— До дока мы еще в порт должны прийти. А на чем? Срам, а не пароход.
Ну, мы, конечно, повякали, душу отвели, а потом, конечно, взяли шкрябки, стальные щетки, флейцы, начали прибирать пароход. Шкрябали от ржавчины борта, переборки, потом суричили, потом красили. А кто кубрики мыл содой, кто рубку вылизывал, кто гальюны драил. Салаги зачем-то на верхотуру напросились, на мачту, красили там "воронье гнездо" белилами и чернью, покрикивали зычными голосами:
— Алик, подержи ведерко, я на клотик слазаю, надо его мумией
[67]
покрасить.
— Держу, Дима. Все покрасим — от киля и до клотика!
Дрифтер с помощником свою сетевыборку выкрасили — такой зеленью, что поглядеть кисло. Третий из рубки смотрел зверем и плевался:
— Во, деревня! В шаровый
[68]
полагается механизмы красить. Вкуса морского — ни на копейку.
А дрифтер, чтоб ему совсем угодить, и шпиль выкрасил зеленью.
Нам с Шуркой Чмыревым досталось камбуз снаружи прибирать. Милое дело. В корме хорошо, ветра не слышно. Переборка от солнца греется и от начальства заслоняет. Попозже и Васька Буров к нам перебрался — значит, и правда лучшего места не найдешь.
— Бичи, — говорит, — можно, я у вас тут честно посачкую?
— Сачкуй, — Шурка ему разрешил. — Флейц только в руку возьми. И за полундрой следи.
— Что ты, я полундру за милю унюхаю!
И Васька во всю дорогу так и не взял флейца. Сидел, блаженствовал.
Кандей с «юношей» прибирали камбуз внутри и часто к нам выходили посидеть на кнехте, потравить за жизнь.
— Я, бичи, обратно на завод пойду, — говорит Шурка. — Сварщик же я дипломированный, — такое дело на ветер бросать? А по морям шастать — ну его к бесу! Пусть вон салаги попрыгают, они еще этой романтики не нахлебались. Ты, кандей, со мной согласен?
