Она шла к вокзалу, как раз против окна, где я сидел, но меня не видела, улыбалась сама себе. Или тому, что ей сказал таксишник. А я вдруг почувствовал, как что-то у меня стучит в виске и дрожат ладони, в которых я держал стакан.
9
— Все время, замечаю, ты у меня на дороге, рыженький!
— Нет, это ты у меня на дороге.
Клавка повалилась на стул, расстегнула шубу, сдвинула платок на плечи. И тогда уж мне улыбнулась, во все лицо. Уже она успела обмерзнуть и раскраснеться, пока шла к подъезду.
— Дай глотнуть горяченького, чего ты там пьешь. — Я ей протянул стакан. Клавка отпила и сморщилась. — Бог ты мой, он кофе пустое пьет. Как же так жить можно? Нюрка, ты куда же смотришь?
Буфетчица выглянула из-за витрины.
— А что?
— А ничего! Такой парень у тебя сидит, а тебе лень багажник отодрать со стула. Ты картину видела "Человек мой дорогой"? Посмотри, в «Космосе» показывают. Так он мне еще дороже, вот этот злодей. Сидит у тебя сиротинкой неприкаянной. Ты хоть поглядела бы на него, какой он. Чудо морское!
Нюрка на меня захлопала глазами.
— Ничего особенного.
— Глаза надо иметь! — сказала Клавка грозно. — И мозгов хоть полпорции. Конечно, "ничего особенного", когда он в телогрейке драной. А пришел бы он в своей курточке — ты б тут легла и не встала. — Клавка мне подмигнула. — Было у меня такое желание.
Нюрка опять ко мне пригляделась и не ответила.
— Что же ты, Нюрка, пива ему не поднесла?
— Да он не просил!
Клавка прямо зашлась смехом:
— Ну, Нюрка, ты мышей не ловишь! "Не просил"! Хороший мужик и не попросит — надо самой давать. Ну-ка, покорми его. Винегрету не вздумай предлагать, он у тебя позавчерашний, я отсюда вижу. Студень небось сама исполняла? Знаю, как ты его исполняешь.
Нюрка там заметалась.
— Балычка могу нарезать осетрового. Колбаски деликатесной.
— Вот балычка куда ни шло… Хочешь балычка? Хочет он, хочет, потолще ему нарежь. Потом сочтемся. Да, шевелись, Нюрка, живенько, живенько, на флоте надо бегом!
— Я, слава Богу, не на флоте.
— Ты-то нет. Да он у нас на флоте. Э, дай уж я сама!
Клавка сбросила шубу на стул, взяла у Нюрки поднос, собрала мои стаканы. Кофе она выплеснула в мойку, принесла «рижского» и тарелку с балыком и хлебом. Опять завернулась в свою шубу и смотрела на меня, подперев кулаком щеку.
— Ну, как ты жив без меня? Скучал хоть немного?
— Немного — да.
— И то — не зряшная на свете!
Я спросил:
— Куда едешь, Клавка?
— В Североникель, свекра хоронить. Ну, не хоронить, его уж там без меня похоронили, а на девятины еще успею. — Пнула ногой чемодан. — Сильно они на меня надеются, одних крабов семь банок везу.
— Погоди, — я спросил, — почему к свекру? У тебя муж есть?
Все лицо у нее вспыхнуло. Отвела глаза.
— Был. Да сплыл.
— Бросил он тебя?
— Дa.
— Или — ты его?
— Он меня.
Клавка насупилась, закусила губу. До чего же мне было все удивительно.
— Как же он мог тебя бросить?
— А что я — золотая? Так уж вышло. Лучше б, конечно, я его бросила. Тогда бы все ясно было. А так — черт знает… Обиделся и ушел. Ну, конечно, у него основания были.
— Вот, значит, в чем дело.
— Да уж проговорилась.
— Надеешься — вернется?
Клавка повела плечом, не ответила. Стала смотреть в окно.
— Где ж он теперь?
— Я ж говорю: сплыл. В море кантуется, вторым механиком на СРТ. Ну, может, еще и вернется… ненадолго. Ему про меня такого наговорили — как ему совсем вернуться?
— Это ты в море ходила — его тоже хотела увидеть?
Клавка еще сильней покраснела.
— Не надо про это. Да и не вернется он. Это ему снова надо в меня влюбиться. А я уже не та, понял, рыженький? Ты от меня уже одно воспоминание застал.
Клавка улыбнулась — так что я увидел у нее два золотых зуба сбоку.
— Сколько же тебе?
— Двадцать шестой грянул.
— Да, старуха!
— Все-таки не восемнадцать.
Вот на чем ты нагрелась, я подумал, вот о чем рассказывала тогда, на «Федоре»: "А что нам такого впереди светит?" Я его ни разу в глаза не видел, не знал о нем ничего, но вдруг такую злость к нему почувствовал. Какое ему до нас дело — раз он ушел? За что такая почесть ему, что Клавка его ждет и мучается, и у нас с нею ничего быть не может?
— Сколько же ты с ним прожила?
У нее дрогнули губы, и она ответила не сразу.
— Три года. Без семи экспедиций.
Я допил пиво и отставил бутылку.
— Ты когда вернешься, Клавка?
— А ты — когда в море уйдешь?
— Неделю отгуляю. В следующую пятницу «Океан» отойдет.
— Я раньше субботы не вернусь.
Я подумал: это ты сейчас решила. Если б я воскресенье назвал, ты бы сказала: понедельник. Ну, так — значит, так. Встречаться нам вроде бы и не к чему.
— Я те деньги, что мы говорили, тебе в общежитие снесла. Спросишь у тети Санечки, кладовщицы.
— Хорошо,
Так вот вышло — как будто я об них спрашивал, когда могу получить. Ну, ладно, значит, нас больше ничего и не связывало.
— Проводишь меня? — она попросила. — Раз уж я тебя встретила.
Я взял чемодан.
— Нюрка, салют!
Мы вышли на террасу. Здесь тоже намело снега, на каменных перилах наросли бугры. Клавка смела варежкой снег с перил, вспрыгнула и села. Чемодан я ей поставил под ноги. Внизу под нами блестели рельсы, а дальше спуск начинался к Рыбному порту, и там виднелись в клочьях пара трубы и мачты и стоячие огни в черной воде — длинными разноцветными нитями.
Паровозишко, кое-где забросанный снегом, приволок вагоны-коротышки как раз они остановились под нами. На крышах у них и на стеклах блестел иней. Клавка поглядела на эти вагоны и вздрогнула.
— Там топят хоть?.. А может, это еще и не мой?
В вагонах зажегся матовый свет, проступили узоры на стеклах. Черт знает, топили там или нет. Человечков тридцать, с чемоданами, с мешками, потащились на посадку.
— Твой, североникельский, — сказал я Клавке. — Затопят еще, он только из депо вышел.
Больше мне нечего было ей сказать. Впрочем, осталось кое о чем спросить.
