— Пардон, шеф. Не понял.
— Потому что шоферами вы не работали.
— С чего ты взял?
— Просто. Ты гайку отвинчивал — сначала вправо подал, потом уже влево. Шофер так не сделает.
— Ну, шеф, это еще не улика.
— Ладно, — сказал я ему, — не закипайся. Не хочешь говорить — не надо, я у тебя не анкету спрашиваю. И что ты все — «шеф» да «шеф»? Заладил тоже! Я те не таксишник.
Я ушел к лебедке, смотать трос. Они думали — я не слышу.
— Действительно, — Алик ему сказал, — чего тут вилять?
— Ну скажи ему, скажи, бродяга. Чей ты родом, откуда ты. Свой будешь в доску.
А Бог с ними, с дурнями, я подумал, на судне-то разве утаишься. Все про тебя узнают, рано или поздно.
День на четвертый, на пятый, они помалу освоились, начали разбираться, что к чему. Еще больше вид делали, что освоились, по глазам было ясно — для них это темный лес: сто концов извивается, не знаешь, за какой взяться. И вот слышу — Дима кричит Алику:
— Брось ты эту веревку, мы одну и ту же койлаем. Вот эту бери, у меня под сапогом.
И берет Алик эту самую «веревку», мотает себе на локоть одной левой. А правая у него в кармане. Я его отозвал и сказал по-тихому:
— Не дай тебе Бог, салага, работать одной рукой. Что ты! Заплюют тебя, замордуют, живым не останешься.
— А кому какое дело, — спрашивает, — если я одной могу?
— Тем более и двумя сможешь. Надо, чтобы обе были заняты. И Димке это скажи.
— Это интересно!
— Ну, не знаю. А мой вам совет.
Однако не вняли они. А лишней руке кто же на палубе дела не найдет? Димку, правда, не очень стали гонять, он и послать может куда подалее, а этот — отзывчивый, рад стараться.
— Алик! — ему кричат. — Ты что там стоишь, делать тебе не хрена, сбегай к боцману, иглу принеси и прядины.
Алик не стоит, он ждет, когда ему поводец дадут — закрепить на вантине. Но бежит, приносит иглу и прядину.
— Алик! Иди-ка брезент стащим, я в трюм слазаю.
— Но у меня же…
— Без тебя справятся! Тащит Алик брезент.
— Алик, куда ты делся? Вот это — что за концы висят?
— Не знаю.
— А тебя и поставили, чтобы знать.
Распутался он с поводцами, лоб вытер. Теперь ему бондарь командует:
— Алик! А ну поди сюда. Обруча осаживать.
Бочек тридцать он задумал, бондарь, для первой выметки приготовить, и мы ему с Шуркой помогали. Справлялись вполне, салага нам был не нужен. Тут уже я не вытерпел.
— Иди назад, — я сказал Алику. — И стой, где стоишь. Всех командиров не слушай.
Бондарь усмехнулся, но смолчал, постукивал себе ручником по обручу. Руки он заголил до локтя — узловатые, как у гориллы, поросшие рыжим волосом. С отхода мы как-то с ним не сталкивались, я уже думал — он меня не запомнил. Но нет, застрял я у него в памяти.
— Ты жив еще, падло?
Улыбнулся мне — медленно и ласково. Глаза водянистые наполовину прикрыты веками.
— На, прими, — я ему откатил готовую бочку.
— И курточка твоя жива?
— В порядке. Мы чего с тобой не поделили?
— И в начальство пробиваешься?
Я засмеялся:
— Олух ты. В какое начальство? Над салагами?
— А приятно, когда щенки слушаются? Ты старайся, в боцмана вылезешь. Меня еще будешь гонять.
— Тебя-то я погонял бы!
А сами все грохаем по обручам. Шурка к нам прислушивался, потом спросил:
— Об чем травите, бичи? Мне непонятно.
— А нам, — я спросил, — думаешь, понятно?
Он поглядел подозрительно на нас обоих и сплюнул в море, через борт. Чайка тут же спикировала и взмыла — с обиженным криком.
— В таких ситуациях одному списываться надо. Советую.
— Пускай он, — говорю.
Бондарь ухмыльнулся и смолчал.
А салаги — я как-то вышел из капа, они меня не видели за мачтой, стояли одни на палубе, и Дима втолковывал Алику:
— …Природа, создавая нас двуногими, не учла, что мы еще будем моряками. Но есть один секрет. Шеф тебе не зря сказал: "Не смотреть на море". Обрати внимание, как они ходят по палубе. Она для них горизонт. На истинный горизонт не смотрят, а только на палубу. С ней наклоняются, с ней же и выпрямляются. А у тебя устает вестибулярный аппарат. И все время хочется за что-нибудь схватиться.
— Все ясно, Алик говорит, — и свежее дыхание пассата холодит нам кожу.
Ушли довольные. Только все за что-нибудь да хватались. А я встал на их место — интересно же, как это я хожу. И на что же я при этом смотрю? На палубу или на горизонт? Смотрел и вдруг сам за подстрельник схватился. А ну их в болото, так еще ходить разучишься.
3
— Смысл жизни ищут, — сказал я «деду». — Не иначе. Мы у него в каюте поздним вечером приканчивали ту самую бутылку.
— Так, значит? — сказал «дед». — Ты-то уже бросил его искать?
— Оставил покамест. На период лова.
— И это хорошо. Но что-то не нравишься ты мне. Рассказываешь, а брюзжишь. Стареешь ты, что ли?
— Может, я и старею. Но дурью зато не пробавляюсь. Что они, своим делом заняты? Книжечек, поди, начитались, ну и пошли…
— Так это же и прекрасно, Алексеич! Начитались и — пошли. Другой и начитается, а не пойдет. Нет, это ты зря про них. Сейчас хорошая молодежь должна пойти, я на нее сильно надеюсь. Мое-то поколение — страшно подумать, кто голову сложил, кто руку-ногу на поле оставил, кто лет пятнадцать жизни потерял — как я. Да и кого не тронуло — тоже не всякому позавидуешь. Иному в глаза посмотришь — ну чистый инвалид. А тут что-то упрямое, все пощупать хотят. Ничего на веру. Такой-то дурью пробавляться — лучше, чем с девками по броду шастать.
Я улыбнулся. Мне с ним не хотелось на моральные темы заводиться, тут ни я не силен, ни он.
— А чем плохо? Если есть такая возможность. Я бы сейчас пошастал!
— Хватит тебе. Ну, поплыли.
Мы допили, поглядели в пустые кружки. «Дед» закряхтел, будто с досады, опустил окно и выкинул бутылку — она промелькнула над планширем, красная от бортового огня, и исчезла в брызгах.
— Теперь у нас по плану трезвость, — сказал «дед». — До апреля.
Он локтем оперся на раму и смотрел в темноту, старые его волосы шевелились от ветра. Погромыхивала неприкрытая дверка на мостике или еще какая-нибудь железяка, и машина стучала под полом, и слышен был винт — то ровно он лопотал в студеной глубине, а то вдруг взборматывал и шлепал, когда лопасть выскакивала наружу. И я так затосковал вдруг — о Лиле. С каждым оборотом все дальше я от нее, уже мы вторую тысячу разменяли. И обиды у меня уже не было на нее. Мало ли отчего не приходят! Может, вдруг заболела или очкарик не передал ей, что я звонил. И с чего я взял, что она все слышала? С секретаршей он там какой-нибудь шептался.
