А все уже в кубрик ушли. Один я остался — из-за салаги. А на палубе не дай Бог задержаться.
— Эй, как тебя? Шалай? — Жора-штурман мне кричит. — Кто шланг оставил?
— Кто же оставил? Кто бочки заливал.
— У, салага, мешком трехнутый! Убери-ка его.
Пошел убирать. За это время он мне еще работу нашел.
— Глянь-ка, вон бочка слева стоит, шестая.
— Ну?
— Привяжи-ка ее, от греха подальше, покатится.
Это уж Васька Буров мне удружил, сачок.
— И рыбодел не привязали.
Уже все на обед пронеслись галопом, а я все возился. Вот те и Алик! "Неужели все?" Я взмолился наконец:
— Жора, всей работы на палубе не переделаешь. А мне на руль идти.
Он махнул рукой.
— Иди обедай. Боцмана позови ко мне.
Покамест я рокан скидывал, умывался, уже в салоне битком набилось. Это у нас быстро делается — не хочется же по переборке жаться, за столом только восьмеро помещаются. Да еще обязательно кто-нибудь из штурманов или механиков рассиживает — не выберут другого времени пообедать.
В данный момент третий штурман рассиживал. Доедал не спеша компот, а косточки сплевывал на ложечку, — в мореходке, поди, научился. Им там, поди, специально лекции читают — как себя в обществе вести.
Так он, значит, посиживал, а мы по переборочке жались. И он же нам еще и говорит:
— Вам, — говорит, — обед сегодня не полагается, мало рыбы взяли. Одиннадцать бочек — это разве улов?
— А кто ее искал? — спросил Шурка. — Ты ж на вахте был.
— Эхолот ищет, не я.
Все, конечно, шуточки. Только шутить не надо, когда всем обидно из-за тонны уродоваться.
— Это вот точно, — дрифтер ему сказал. — К эхолоту еще мозги требуются.
Тот застыл с ложечкой, медленно стал бледнеть.
— Не понял. Прошу повторить.
Дрифтер взял да и повторил, ему что. Да еще прибавил в том смысле, что кое-кто у нас на пароходе чужой хлеб ест.
— Твой, что ли?
— И мой, в том числе.
— Прошу — персонально. При свидетелях. Кого имеешь в виду?
Дрифтер смолчал через силу. Его уже и за локти дергали, и на ноги наступали. Бондарь зато высказался.
— Ты б, Сергеич, не шумел бы, видишь — с выборки люди пришли, устали, как собаки. Могут чего и лишнего сказать — про кого, и сами не знают. А ты на себя примешь.
Тоже миротворец. В нем такая змея сидит, на всех яду хватит. И как чуть скандалом запахло, он тут, с добродушной такой ухмылочкой. Третий пошел к двери, сказал:
— Я лишнего от себя не прибавлю. А то, что тут было сказано, считаю нужным довести до сведения капитана.
— Валяй, доводи, — дрифтер опять не стерпел. — Это ты умеешь.
И только за третьим дверь захлопнулась, Васька Буров поддакнул.
— Да чо с него взять-то, с Шакал Сергеича? С чужим же дипломом плавает.
И пошло на эту тему.
— Как так — с чужим?
— А украл он его, наверно.
— Да не украл, на толчке купил, со всеми печатями.
— Только "фио"
[41]
проставил.
Димка все эти речи слушал, посмеивался, переглядывался с Аликом, потом сказал:
— Очаровательная вы компания, бичи! Смотрю на вас — не налюбуюсь. Непонятно мне — что вас объединяет? Ни дружбы, ни привязанности, простой привычки даже нет друг к другу — сплошная грызня. И на это вся энергия у вас уходит. А доведись-ка вам сообща против кого-нибудь — хватит ли ее?
Я увидел — все на него смотрят злыми глазами. И молчат.
— Будет вам, — кандей Вася вмешался. — Передеретесь еще в салоне.
Он притащил целый таз с жареной треской и вывалил на стол, на газетку. Нам в этот день четыре трещины попались, и он их всю выборку за бортом держал, на прядине, только сейчас живыми кинул на сковороду. Потому что, как говорил наш старпом из Волоколамска, "ее, заразу, нужно есть, когда она в состоянии клинической смерти". И тут, конечно, все споры кончились. А дальше я не знаю, мне на руль было идти.
10
Сменял я помощника дрифтера, Гешу. А у Геши часы золотые на руке, он их и во время выборки не снимает, и всегда ему кажется — он лишнее на вахте стоит.
— Может, ты б еще через час пришел? — спрашивает. — А то слишком рано.
— Знаю, что рано, — говорю, — да там кандей трески нажарил, мне жалко стало, что тебе не достанется.
— Семьдесят градусов, руль сдан.
— Порядок. Руль принят.
А встал я минута в минуту, еще Жору-штурмана не сменяли. Как раз вместе со мною третий заступал, а он-то не опаздывает, Жору боится. Жору и капитан боится. Ну, не боится, а прислушивается, потому что на самом деле ему бы старпомом плавать, а не плосконосому.
Пришел третий — нахмуренный, красный лицом, только шрам белел.
— Точны, как бог, Константин Сергеевич, — Жора его всегда на «вы» зовет, хотя тот и младше его годами и чином. — Курс семьдесят, селедка ушла на бал. Увидите акулу — передайте привет. Адье!
Третий походил по рубке, зашел в штурманскую — там что-то эхолот пискнул, — спросил оттуда:
— Сколько держишь?
— Да семьдесят.
— Держи семьдесят пять.
— Пожалуйста.
— Не «пожалуйста», а "есть держать". Учишь вас, а все деревня. Никакой морской четкости от вас не дождешься.
Вышел опять в ходовую, опустил окно. Внизу как раз прошел дрифтер руки за поясом, штаны сзади блестят, голенища желтым вывернуты наружу, за голенищем — нож. Рыбацкий шик.
Третий сплюнул на палубу, повернулся ко мне.
— Как ты относишься, что он на тебя замахивался?
— Кто замахивался?
— Ну, чего виляешь? Свайкой он на тебя замахнулся или нет?
— Я тоже на него замахнулся. Даже вроде бы кинул.
— Ты тоже не на высоте. Но он первый начал. Это все видели.
— Ладно. Забыто уже.
— Ха! Думаешь, он тебе забыл?
— Почем я знаю? Я ему забыл.
— Ну и дурак. Такие вещи нельзя оставлять без последствий.
— У него работа нервная.
— А у тебя спокойная? Он за свою работу и получает больше тебя.
Мне неохота было лезть в ихнюю склоку. Она у них теперь не кончится. Как у меня с бондарем. Тоже друг друга не взлюбили — значит, нужно на разные пароходы расходиться, а не выяснять.
