Твоя мама Алевтина Шалай.
Сама я здорова вроде ничего, иногда душит горло, но потом проходит.
А. Ш."
Хорошо такие письма в море читать. Тут я себе сто клятв даю, что на все лето заверну в Орел. И самому не верится, что когда вернемся, совсем другие будут планы.
Как же все получилось? Сошел я с крейсера — на год раньше других — и дал себе зарок, что больше я в море и пассажиром не выйду. А вышел — через неделю, на траулере. Надо же было, чтоб я на вокзале объявление прочел тюлькиной конторы. Большой набор тогда шел, и деньги предвиделись немалые. А с чем мне было домой возвращаться — с десяткой в кармане? Вот я и решил одну экспедицию сплавать. И — не обманулся, пришел с такими деньгами, каких до этого и в руках не держал. И в поезде, возле Апатитов, чистенько их у меня увели. Со всеми шмотками, с чемоданом. Хорошие мне соседи попались в вагоне-ресторане, и имел я дурость их в свое купе пригласить: зачем же им на жесткой плацкарте валяться, когда у меня свободно? Один, помню, пел неплохо, другой — на гитаре; в общем, дай Бог попутчики… Хорошо — в том же вагоне свои ехали, скинулись мне на обратный путь. Ну, и «деда» я уже встретил, он-то меня и выручил, я хоть в Ялту на три недели смотался, отогрелся после Атлантики. Вот так и пришлось во второй раз идти. Но уж, думал, только раз еще, больше меня туда не заманишь…
А Люсю эту я помнил. Не такая уж она красивая, но я с ней первой целовался, и кажется — любовь была; хотя, когда я из школы ушел, мы все реже и реже встречались. И все же она провожать пришла, когда меня призвали, ждать обещала — четыре года. А вот, оказывается, и до сих пор ждет. А может, и не ждет, просто судьба не сложилась.
И Тамару я помнил, только мы не вместе в школу ходили, а — по разным сторонам улицы, как незнакомые. А потом она ко мне в депо пришла и сказала: "Теперь ты для Люськи ничто, понял. А для меня — все". Может быть, и здесь любовь была, она тоже на вокзал примчалась провожать, хотя я не звал ее, и смотрела издали, как я Люсю целую, — такими злыми глазами, в упор.
Все это — детство, к нему уже не вернуться. Я стал читать от Лили:
"Милый Сеня!
Пишу на этот раз коротко. Не обижайся, что я не пришла. Я, должно быть, нарушила одну очень важную традицию, не помахала платочком с пирса, и по этому поводу усиленно угрызаюсь совестью. Но ты меня простишь, я знаю. Тем более что есть надежда увидеться очень скоро. И притом — в море. Вижу твои удивленные глаза. Правда, правда. Потому, что есть такой решительный мужчина, товарищ Граков, начальник отдела добычи, который очень-очень ратует за сближение науки с производством. Говорит, что мы ни черта не стоим, пока не увидим воочию, как она ловится — та самая селедочка, которая так хороша с луком и подсолнечным маслом. Это, правда, уже не он говорит, это я порю отсебятину, вкладываю свои слова в уста высокого начальства. А он решил взять с собою нескольких молодых специалистов. Представляешь, не на «Персее», а на самой настоящей плавбазе. Там мы проживем недели две и, конечно, сблизимся с производством на все сто и пять процентов. Не знаю еще, на какой именно плавбазе, но там же все это рядом, так что ты сможешь меня разыскать. Если, конечно, захочешь. Послезавтра отходим, а у меня еще ничего не готово. Надо написать уйму всяких писем и как минимум сделать прическу. Посему закругляюсь. Крепко жму твою мужественную руку, добывающую для страны неисчислимые рыбные богатства. До встречи в море!
Лиля."
Число она не проставила, но я так прикинул: «Медуза» шлепала семь суток, а база-то шла быстрее, уже она там. Только какая база? Их на промысле бывает и по две, вопрос еще, к какой мы подойдем? "Там же все это рядом… Если захочешь".
Ладно, я его отложил, сунул под рокан, в телогрейку. Стал читать третье:
"Добрый день, веселый час, пишу письмо и жду от вас!
Сеня, а мы про тебя вспомнили.
Не знаю, где ты сейчас, где тебя море качает. Может, Северное качает, может Норвежское, может Баренцево. Но на Жорж-Банке тебя нету, Сеня. А мы как раз там. То есть не там, а тут. Хека серебристого берем и камбалу. Поэтому пишу тебе на общагу, чтоб переслали где ты кантуешься.
Сеня, слух такой долетел до наших берегов, что на Черном море, в Сочи, влажность большая, а это вредно, как врачи установили, и за эту вредность решили платить морякам вроде нашей полярки. Говорят, что совсем разницы нету в оплате, так лучше же в Сочи ловить, чем на Жорж-Банке. Влажность мы как-нибудь переборем! Хоть она и вредная.
Сеня, вот я к тебе и обращаюсь. Ты же у нас землепроходец. Ты же все разведаешь, как и что. И мне напишешь. Обязательно? Ты же не подведешь, Сеня, я на тебя вмертвую полагаюсь…
Сеня, а помнишь, как мы с тобой в «Арктике» гуляли и немножко посуды побили, когда у нас арктические девчат наших захотели отбить. Хорошо мы им врезали, Сеня. А потом ты меня под носом у милиции провел и в общагу притащил на себе. Есть что вспомнить, Сеня! И в память об этом я тебе посылаю фотографию меня и товарищей по экипажу. Остаюсь кореш твой задушевный.
Толик".
Что-то никак я не мог этого Толика вспомнить. Вообще-то у меня их четыре было, и с каждым у нас что-нибудь такое примерно случалось. На фотографии, на обороте, так было написано:
"Если встретиться нам не придется,
если так уж сурова судьба,
пусть на память тебе остается
неподвижная личность моя".
А пониже: "Сеня, узнаешь меня? Я на этом фото третий".
А какой третий — справа или слева? Там их шестеро было "неподвижных личностей", и все в роканах, под зюйдвестками. Кто-то их против солнца снимал, да отпечатал — хуже нельзя; как сквозь мутную воду они на меня смотрели.
Нет. Сколько я ни копался в памяти, но так я этого Толика и не вспомнил.
14
Лилино письмо я в куртку переложил, в потайной карман. Потом стоял на руле и все думал про него. Что оно там, в кубрике, вот меня скоро сменят, и я его еще раз прочту. И может быть, вычитаю что-нибудь между строк, чего сразу не заметил.
Третий мне что-то всю вахту втолковывал — впрочем, то же самое: у тебя, Шалай, голова светлая, иди в мореходку, зачем тебе в кубрике с семью рылами жить, купишь себе макен, надо быть резким человеком. Спрашивал — сколько предметов должно быть в спасательной шлюпке. Это он к экзамену готовился, по морской практике. Оказалось — девяносто шесть предметов. Едва я дождался, пока сменили.
Но я не сразу еще пошел в кубрик, пересилил себя. Лучше я его после ужина прочту, когда все попадают в ящики. Тогда я его за занавеской прочитаю раз десять на сон грядущий. А пока слазил Фомку покормил, почистил ему гнездышко.
В салоне за ужином я как чокнутый сидел, все думал про это письмо. Потом услышал — смеются. Я не сразу и понял, что надо мною, пока бондарь не сказал:
— Вожаковый-то на шалаве помешался, на Лиличке.
