— Восемьсот пятнадцатый, идите в Фугле-фиорд!..
Я пошел на палубу. Волна катилась по ней и шипела, а трюма были открыты настежь, и только один кто-то, в рокане, возился с лючинами. Я ему стал помогать.
— Ты где шлялся? — повернул ко мне мокрое лицо. С рыжих усов капало. Бондарь.
— Не шлялся. Кормовой отдавал.
— Хорошо ты его отдавал! Вовремя.
— Отдал, когда приказали. И не ори, сволочь.
— Удрали, никому дела нет, что потонем.
— Не тонем еще, успокойся.
Мы уложили все лючины, стали накрывать брезентом.
— С Лиличкой там ласкался? Жаль, я вас вдвоем не застал. Убил бы на месте.
— Ну, меня — ладно, ее-то — за что?
— А не ходи на траулер, сука. Все от них и происходит.
Брезент мы натянули, теперь заклинивали. Он стучал ручником и матерился по-страшному. И когда он еще о ней прошелся, тут я озверел. Я встал над ним с ручником и сказал, что еще слово — и я ему размозжу башку и выкину его за борт, и никто того знать не будет. Я и забыл, что мы из рубки-то были как на ладони. Мы были одни на палубе, одни на всем море, и дождь нас хлестал, и делали мы одно дело, а злее, чем мы, врагов не было.
Он на все это посмеялся в усы, но притих. Все-таки, я единственный, кто ему помогал.
— Ладно, не трать энергии, нам еще второй задраивать.
Второй задраили молча и пошли в кап. Там скинули роканы в гальюне.
— Вот и все дела, вожаковый, — он мне сказал. — Больше не предвидится. В порт отзовут.
— Думаешь?
— Ты пробоину-то видал?
— Снаружи.
— Пойди изнутри посмотри.
Мы сошли вниз и разошлись по кубрикам. В нашем — какое-то сонное царство было; не знаю, слыхали они удар или нет. Или на все уже было начхать, до того устали. По столу веером лежали карты и чей-то рокан, на полу — сапоги с портянками. Я пошел пробоину поглядеть.
3
На камбузе «юноша» возился у плиты, закладывал в нее лучины и газету.
— Полюбоваться пришел? Есть на что.
Люк в каптерку был отдраен. Я подошел заглянуть. Воды было на метр, в ней плавала щепа для растопки, ящики с макаронами, коровья нога, банки с конфитюром, — горестное зрелище, я вам скажу. Но главное-то — сама пробоина. Я все-таки не думал, что она такая огромная, жуткая, буквально сверху донизу. Сквозь нее было видно море — сизая штормовая волна. Чуть корма опускалась, оно вливалось, как в шлюз, хрипело и пенилось.
— Продукты-то можно бы выбрать, — сказал я «юноше».
— А на кой? Которые подмокли, их уже выкидывать надо. А банкам что сделается?
— И то верно.
— Каши насыпать?
— Насыпь немного.
— То-то мне не хотелось в эту экспедицию идти. Как чувствовал!
— Ты здесь был? — я спросил.
— А где ж. С бондарем беседовали. Как раз я в каптерку собирался лезть, и как меня кто надоумил — дай, думаю, сперва уголь поштываю, плиту распалю, а после уже за продуктами слазаю. А то б я сейчас там и плавал бы, ты подумай!
Он даже развеселился, что так вот вышло. Стал соответствующие случаи вспоминать. Как он, матросом, бочки с рыбой укладывал в трюме, и как одну бочку раскачало на цепи и стукнуло ребром об пиллерс,
[50]
а он как раз за этот пиллерс рукой держался. "Представляешь — на два сантиметра выше, и пальцев бы как не было. Так бы и остались в варежке!" А то еще другой случай был, на рефрижераторном, — там у них кладовщик в холодильнике заснул. Жарко было, они сардину промышляли под экватором, так он скинул сапоги и залез в холодильник освежиться. А его не заметили, задраили двери и пустили холод. Через пару часов хватились, а он уже мерзлый был, хоть ножовкой режь.
Я эту историю, правда, в другом варианте слышал. Будто бы не кладовщик, а кот полез — воровать сардины. Но ведь с кладовщиком-то — могло случиться! Так они, эти истории, и складываются.
— Ну, и как твое мнение, — я спросил, — отзовут?
— Ты еще сомневаешься?
Да, если бы такое на крейсере случилось, я бы еще сомневался. Но то ведь крейсер. Он с такой дырой не только что плавать обязан, а бой вести. Там бы ее даже в программу учений включили. А рыбакам и так мороки хватает. Значит, отплавали рейс. Денежки кой-какие получим, и баста. И привет морю.
Я вышел. Фареры выплыли из дождевой завесы, и скалы нависли над полубаком, закрыли полнеба. Даже казалось — вот сейчас воткнемся. Но скала расступилась, блеснула спокойная вода, узенькая полоска, но такая голубая, так резко она отличалась от открытого моря. При самом входе в фиорд торчали камни, сплошь обсиженные чайками, кайрами. Эти камни, сколько я помню, лежат у Фугле-фиорда, откололись они от скалы лет, наверное, триста назад. Волна набегала на них с грохотом, с урчанием, они шатались заметно, и птицы взмывали, носились кругами и тут же садились снова — когда волна проходила и камень оголялся до низу.
Мы прошли под камнями и сбавили ход. Фарватер здесь извилистый, скалы как стены в колодце, кажется, достанешь рукой или мачтой чиркнешь. По скалам струились ручейки от дождя, а на уступах видимо-невидимо птиц, крик стоял невообразимый. Морские птицы — те уж привыкли к нам, садятся спокойно на реи, на палубы, иной раз целая стая перелетная отдыхает и ни черта не боится. А береговушек — все тревожит: дым из трубы или гудок, или винт шлепает в узкости слишком гулко, или человек выйдет выплеснуть ведро — для них уже целое событие.
Мы прошли поворот, другой, и моря совсем не стало слышно, спокойная вода расходилась от носа ровными усами и хлюпала под скалами. Только два раза попались нам встречные, повыбегали на палубы рыбаки, смотрели нам вслед. Каждое слово слышно было, как в трубе. Жалко, я по-датски не знаю, мне бы их мнение хотелось узнать насчет нашей задницы. Фарерцы ведь мореходы первый сорт, здесь по лоции капитану разрешается брать лоцманом любого — с четырнадцати лет, хоть мальчишку, хоть девчонку.
[51]
Бухта открылась — вся сразу, чистая, молочно-голубая. Только если вверх посмотришь и увидишь, как облака несутся над сопками, почувствуешь, что там творится в Атлантике. Ровными рядами — дома в пять этажей, зеленые, красные, желтенькие, все яркие на белом снегу. А поверху сопки, серые от вереска, снег оттуда ветром сдувает, и как мушиная сыпь — овечьи стада на склонах. Суденышки у причалов стояли не шелохнувшись, мачта к мачте, как осока у реки — яхточки, ботики, сейнера, реюшки, тут почти у каждой семьи своя посудинка.
