То один, то другой ходили на нее смотреть — не заросла ли? Возвращались довольные, ели с аппетитом.
— Эх, кабы еще баллер погнуло — это уж наверняка бы отозвали. Его на промысле не выправишь, в доке надо менять.
— А хорошо б еще — винт задело.
— Ну и что — винт? Это водолазы сменят. Что на базе, запасных винтов нету? Самое верное — баллер.
Салаги тоже пришли поесть, послушали нас. Димка рассмеялся.
— Энтузиасты вы, ребята! А как же насчет "море зовет"?
— А вот оно и зовет, — ответил Шурка. — В порт идти.
Тут нас старпом позвал по трансляции:
— Выходи, палубные, к нам швартоваться будут. В бухту еще один СРТ вошел, подчаливал к нам. В носу стоял бородач в рокане, поматывал швартовым.
— Ребятки, — кричит, — нельзя ли за вас подержаться?
— Подержись, — говорим, — только не за нашу поцелованную.
— Ну, молодцы ребята! Где такую нагуляли?
— А там же, где ты бороду.
— Счастливо вам теперь до порта.
— Спасибо, — отвечаем, — на добром слове. На этом СРТ все оказались бородачи: кеп — бородач, «дед» — бородач, дикари — то же самое. Оказывается, они зарок дали не бриться, пока два плана не возьмут. А два плана им накинули, потому что решили они проплавать полгода. Три месяца уже отплавали в Северном, теперь на Джорджес-Банку шли. Тоже своего рода Летучие Голландцы.
А на палубе у них — все наши были, кто на базу ушел. Примолкшие все, какие-то пришибленные, хотя их вины не было, что так получилось. Но это я понимаю, всегда отчего-то чувствуешь себя виноватым, когда ты покинул судно, а на нем какое-нибудь чепе.
Кеп перескочил нахмуренный и даже пробоину не пошел смотреть, скрылся у себя в каюте. Третий, от выпитого розовый, пошел старпома утешать:
— Чего не бывает? На моей вахте один раз порядок утопили, а все обошлось.
— А это, считаешь, не на твоей вахте было?
— Ты что, больной? — Сразу перестал улыбаться. — Шляпил кто — я или ты? Тебе доверили, а ты прошляпил…
А старпом-то — надеялся. На что надеялся!
"Дед" тоже не стал смотреть пробоину. Ну, а дрифтер, и Митрохин, и Васька Буров — помчались, конечно, бегом. Вернувшись, только головами мотали и языками цокали.
Бородачи тоже поинтересовались:
— Ну, как, хороша?
— Знаешь, — дрифтер говорит, — просто не ожидал, что так хороша!
— До порта с нею дойдете?
— До порта-то, хоть всю корму отруби, дойдем.
Потом кто-то принес на хвосте:
— Бичи, «дед» в каюте акт составляет. Я в окно подглядел.
Я пошел к «деду». Чего-то он, и правда, писал за столиком, длинную реляцию.
— Пошарь там в рундучке, — сказал мне. — Я сейчас кончу.
Я вытащил коньяк и две кружки. «Дед» для меня всегда приносил с базы, если мне не удавалось выбраться. Я стал закидывать насчет пробоины — вот, мол, и повод есть, за что выпить. «Дед» отмахнулся, даже с какой-то досадой.
— Что вы там паникуете с этой пробоиной? Дать по шее раззяве, который допустил, всего и делов. А вы — в порт! С такой дыркой в порт идти — стыдно.
— Ты ж не видел ее.
— Видал. Снаружи. Чепуха собачья.
— Изнутри поглядеть — море видно!
— Заварим, не будет видно море.
Я подождал, пока он кончит свою реляцию, а пока разлил по кружкам. Мне даже грустно стало — так мы настроились на возвращение.
— Что ж, — говорю. — Тогда — за счастливый промысел?
— А вот это не выйдет. — «Дед» взял свою кружку. — В порт все равно придется идти.
— Ты ж говоришь — чепуха.
— Та, что в корме. Но у нас еще в борту заплата.
Я что-то не помнил, чтоб мы еще и бортом приложились. Но, может, я и не почувствовал — когда такой толчок был с кормы?
— Постой, — сказал я «деду». — Но мы же правым стояли к базе, а заплата — на левом.
— Какая разница? От такого удара весь корпус должен был деформироваться. Когда обшивка крепкая — ей ничего, она пружинит, и только. Но если слабина… А у нас там, поди, на бортах все листы перешивать надо.
— Шов пока не разошелся.
— Ну-ну, — сказал «дед», усмехаясь, — брякнуть-то легко: "не разошелся", а ты его хоть пощупал? Смотрел на него? А если и не разошелся, значит, попозже. Волна хорошая ударит…
— А по новой ее заварить?
— В доке. Там все исследовать хорошенько. Ну, поплыли?
Вечером, когда я шел от «деда», я все же посмотрел на нее. Свесился через планшир и ничего не увидел — ровные закрашенные швы. И нигде не сосало, не подхлюпывало.
Шурка Чмырев подошел, тоже свесился.
— Ты чего там высматриваешь?
Я ему рассказал, о чем говорил с «дедом».
— Из-за этой в порт? — спросил Шурка. — Да ей черта сделалось!
Я тоже думал, что черта.
В кубрике Васька Буров сидел верхом на ящике, помахивал гвоздодером и проблему решал — открывать или не открывать? Притащил он с базы три ящика с яблоками, с мандаринами и шоколадом, — и проблема была такая: если остаемся, тогда, конечно, открыть; ну, а если в порт? С нас ведь за них вычитать будут. А мы, может, еще и на аттестат не заработали.
Мы с Шуркой тоже ясности не внесли.
— Не знаю, что и сказать, бичи, — Шурка сразу в койку полез. — Трехнулся «дед». Не пробоину, говорит, а заплату в док пойдем перешивать.
Ванька Обод приподнялся в койке, выглянул из-за своего голенища.
— Так это он про нее акт составляет?
Я сказал, что да, про нее. Ванька от смеха затряс голенищем.
— Теперь, — говорит, — мне все ясно, бичи. Почему я матросом плаваю, а не «дедом». Разве ж простому дикарю до этого додуматься?
Васька Буров почесал свою лысину.
— Дак как, бичи? Открывать? Я — как все скажут.
— Не мучайся, — Димка ему посоветовал, — открой. Посмотрим на твои яблоки.
— Твое слово — последнее, салага. Ты вторым классом плаваешь, ты ишо на них не заработал.
— Неужели?
— Вот те «неужели». Весь ящик возьмешь?
— Весь нет. Нам с Аликом по два кило запиши.
— Пятнадцать — не хочешь? Или весь берите, или я его под койку задвину, пущай до порта лежит.
— Была не была, — Шурка сказал. — Я три кило возьму.
— Кто еще?
— Ты своим пацанкам — по три.
— Я не возьму, — сказал Митрохин.
