— В гробу я их видел, твои яблоки, — сказал Ванька Обод.
Васька Буров постукал по ящику гвоздодером — может, еще кто отзовется, — и стал его задвигать под койку.
— Запиши на меня весь, — сказал я ему. Надоела мне ихняя бухгалтерия. Я всех угощаю.
Тут — только фанера затрещала. Тридцать кило в один миг растащили.
Мы лежали в койках, хрустели этими яблоками, когда «маркони» объявил по трансляции:
— Матрос Шалай, явиться за радиограммой.
Я взял десяток, пошел к нему. Была уже ночь, и мы одни стояли посреди бухты. Бородачи ушли на свою Джорджес-Банку. Огни в городке светились, как в тумане, а поверху, на шоссейке, мелькали красные огоньки и белые конуса от фар.
"Маркони" лежал одетый в койке, руки за головой. Сел, помотал чубиком, как с перепоя. Вся щека у него была расцарапана.
— Выпить хочешь? — спросил.
Я понял, что никакой радиограммы не было; просто, хотел меня одного позвать. Он вытащил поллитру «Московской», мы отпили по глотку из горлышка и закусили яблоками.
— Как находишь? — он показал на щеку. — Все, как полагается?
— Отдельная — не помогла?
— Точно. Но — подошли вплотную. Мне, Сеня, с первого раза не нужно. Со второго — оно надежней.
— А думаешь — еще подойдем к базе?
— И не раз, и не два, Сеня. Кеп ни за что в порт не уйдет. Он воду будет пить соленую, из моря, чтоб только на весь рейс остаться. Мало еще, он на лишний месяц останется — пока про этот «поцелуй» все забудут.
Мне хотелось про заплату сказать, но я как-то уже и сам в нее не верил. Только сказал:
— В таких случаях команда должна решать. Ситуация — аварийная.
Он усмехнулся криво.
— А что такое команда, Сеня? Это же я и ты.
— Тоже верно. Значит — за счастливый промысел?
Мы отпили еще из горлышка.
— Кстати, — сказал я, — чтоб не забыть. Ванька Обод у нас списывается, бабу свою хочет застать. Ты отбей-ка его бабе радиограмму, что он возвращается, — вдруг, и правда, застанет.
— Отобью.
Он помотал головой, вздохнул, опять потрогал щеку. Ему еще хотелось про свою Галю потравить, так это я понял.
— Слушай, — я спросил, — на кой она тебе нужна?
— Сам удивляюсь. А в общем — ни на кой.
— Влипнешь еще.
— Э, куда мне еще влипать! Меня от любого влипа трое потрохов сберегут, и баба такая, что только в гроб меня из когтей выпустит. Но я ж ей тут, на море, звон сделаю! И пускай до нее дойдет, я даже рад буду. Хочется мне, Сеня, хоть последнюю молодость от своей бабы отвоевать. — Он поерошил волосы. Очень уж они были редки. — Вот, до темечка доползет лысина — тут я вполне успокоюсь.
Я ждал, когда он про Лилю хоть мельком вспомнит. Наверняка же он с нею говорил обо мне. Он как будто угадал:
— А твоя-то все расспрашивала, как ты да что ты. Язык у меня отсох тебя хвалить.
— Зачем бы это ей?
— Зачем! Замуж ей — пора вроде?
— За меня, что ли?
Он засмеялся.
— Молодой ты еще, Сеня. Молодой, не обученный. Если баба любит, то хуже моряка для нее мужа нету, а если не любит — то нету лучше. Круглый год ты по морям, по волнам, только весточки от тебя и гроши. Чувствуешь, какая малина.
— Ну, она про это не думает.
— Смотри-ка, до чего особенная! Не думает, но — прикидывает. Сама себе в том не признается. Ты женился б на ней?
— Не знаю.
— Это опасно, Сеня, когда не знаешь.
— Ну, не для меня она. И я — не для нее.
— Почему бы это, Сеня? Она — образованная, да? Институт кончила? Какой же институт, рыбный? И что — она больше твоего про рыбу знает? Книжек больше прочитала?
— Она, наверно, знает, какие читать.
— Этого никто не знает, пока не прочтет. Ах, Сеня! Нам с тобой совсем другое нужно.
— Что же нам нужно?
— Ну, как минимум, — чтоб по нас тосковали, когда мы в море качаемся. А главное — жить бы не мешали, когда мы приходим. Не висели бы гирями какими-то! Сколько мы пороху тратим, а потом — сами же в мышеловке сидим. И учти, Сеня, она тебе тоже жизни не даст. Знаешь, чем она тебя держать будет? Тем, что она тебя облагодетельствовала. Век ты ей будешь обязан. Такая это девка, я кожей чувствую.
Ну, дальше-то можно было и остановить его. Что я хотел про нее знать, я сам выясню.
— Спрашивала она у тебя, что, наверное, "трудный у него характер"? У меня, то есть.
— Спрашивала, Сеня.
— Говорила, что ко мне подход нужен особенный?
— Говорила, Сеня.
— И что не всякая, мол, согласилась бы со мной иметь дело?
— И про это, Сеня.
Вот тут мне сразу грустно сделалось. Оттого, наверно, что она не соврала, когда говорила: "Я — как все".
— Ну, кончили об этом, — я сказал. — Ты спать будешь?
— Хотел бы, да кепа должны запрашивать с базы. Чего-то они про нас решают.
Мы ждали часов до двух, допили всю бутылку и не дождались вызова.
4
Утром причалил к нам катер с плавбазы.
Каждый после чая слонялся, как хотел, когда увидели — он режет зеркальную воду в бухте, заходит к нам с правого борта, хоть ближе было с левого — начальство, стало быть, пожаловало.
Мы его притянули, наладили трап, и вот кто по нему сошел — собственной персоной Граков.
С «Арктики» он уже обветриться успел, как-то поздоровел. Спрыгнул на палубу, как молодой, улыбнулся нам по-отечески, зубы показал золотые.
— Что, утопленники, носы повесили? Ну, понимаю, понимаю, когда план срывается, это обидно.
Такое, значит, было начало. Кеп вышел его встречать, он с ним едва-едва поприветствовался и снова к нам, палубным:
— С таким-то капитаном унывать? Ну, Николаич, веди, показывай свои раны.
С Граковым сошли еще — групповой механик, тощеватый, сутулый, в синем плаще с капюшоном, и пара работяг — сварщики, в руках у них ящики были с электродами и клещами.
Повалили все в корму. Граков первый в каптерку полез. Там уже доски боцман проложил, чтоб начальство ноги не промочило. Граков там походил, доски под ним гнулись, снял перчатку и пальцем пощупал край пробоины.
— Н-да. Обидели вас чувствительно.
Групповой механик тоже спустился, тоже поглядел, но — молча. Вид у него скучный был, наморщенный, как перед первой стопкой.
Граков спросил:
