— Простите, — говорит, — ко мне братик мой пришел. Я с братиком давно-о не виделась.
Это я, значит, братик. Тот на меня зыркнул так выразительно: а не смоешься ли ты, братик, туда-то и туда-то? Нет, я ему тем же отвечаю, есть дела поважней ваших тралей-валей. Он ей козырнул и пошел.
Клавка ко мне шагнула через комингс.
— Здравствуй, сестричка! — говорю. — Не ждала, не ведала? Есть о чем поговорить. Только накинула б что-нибудь, холодно на палубе.
— Ну, что ты! Как же мне может быть холодно, если я тебя встретила? Протянула мне руку. — Как это не ждала? Третий день тебя высматриваю.
Я руки ее не взял. Держал свои в карманах куртки. Клавка себя обняла за голые локти, поежилась. "Ну что ж, — я подумал, — не хочется тебе в помещении говорить, где свидетели есть, так терпи". Мы с ней отошли подальше от тамбура.
— Как здесь очутилась? Тоже поплавать решила?
— Да рейса на три только, в замену. Тут у них одна в декрет ушла, Анечка Феоктистова. Знаешь ее?
— Никого я тут не знаю.
Клавка улыбнулась — так искоса, ехидно.
— Совсем никого? А с какой же я тебя видела? Которая к тебе на пароход лазила.
— А… И как — понравилась она тебе?
Клавка поморщилась.
— Зачем она штаны носит? Скажи, чтоб сняла. А то все думают — у нее ноги кривые.
— Прямые у ней ноги.
— А ты их видал?
— Сколько надо, столько видал.
— Ничего-то ты про ее ноги не знаешь.
— Ладно. Тебе-то о чем беспокоиться?
— Да не о чем. У меня ж они не кривые. Просто, мне тебя жалко стало.
— Вон чего! Ты и пожалеть умеешь?
Чуть-чуть она только смутилась. Но намек не приняла.
— Я серьезно говорю. Неужели ты себя так мало ценишь? Большего не стоишь, да?
На палубе ветрено было, и скулы у меня обтянуло солью, и в глазах сине было от моря, и я себя здесь неуверенно чувствовал, хоть и в куртке был, — и меня понемногу злость начала разбирать: ведь ничем я ее не пройму, кошку эту полусонную. Она же меня хитрее. Вот и не накинула на себя ничего, чтоб я весь ее вырез наблюдал на груди, до той самой ложбинки.
Крановщик ей покричал сверху:
— Клавка, что пепельницу выставила? Прикрой, я ж так людей могу покалечить!
Так она нарочно к нему еще повернулась и вырез расправила пошире.
— Быть этого не может, — говорит. — Из-за меня еще никто не покалечился. Только лишь по своей глупости.
Вот так. И я, наверное, по своей. Я ее взял за локоть, повернул к себе.
— Может, поговорим все же?
— Да, миленький! — Вся подалась ко мне, и глаза прямо влюбленные. — Да! А зачем же я за тобой в море пустилась? Расскажи хоть, как плавается тебе? Меня-то вспоминал или совсем забыл?
— Только тебя и вспоминаю, — говорю. — Днем вспоминаю, а по ночам снишься.
— Что ты говоришь!.. — Вся просто рассиялась.
— Клавка, — я сказал. — Давай-ка шутки в сторону.
Опять она мне улыбнулась искоса.
— А я думала, когда ты мне руки не подал, она у тебя — в рыбе. А она сухая. Ах ты, рыженький!..
— Какой я тебе «рыженький»? Какой «миленький»? У тебя своих там экипаж наберется, меня к ним не приплетай.
— Зачем же приплетать, ты у меня отдельно. Ты к этому, что ли, заревновал? С которым я в тамбуре стояла? Зачем? Такой заливщик типичный, а поговорить-то с ним не о чем. И руки — как у лягушки, бр-р-р! Да мне и смотреть ни на кого не хочется, с тех пор как я тебя увидела.
— Вот именно. Не считая Аскольда твоего.
— Аско-ольда?!
— Ну да, с которым ты осталась.
— Да какой же он мой? Ты что! Он, во-первых, и не остался. И не так-то просто со мной остаться. Меня, знаешь, еще повалить нужно!
Стояла она передо мной — крепкая, ноги такие сильные, что можно в шторм стоять и ни за что не держаться, плечи — как у солдата развернуты, вся подобранная, как будто вот сейчас кинется. И никакой же ветер ее не брал, лицо лишь слегка залубенело, грубо так зарумянилось, а руки и грудь — и кожей гусиной не покрылись. Ну, чем такую проймешь? И я чувствовал разговор у нас в песок уходит. С ней же нельзя про эти трали-вали, она здесь трех собак съела, а нужно прямо спрашивать. И я прямо спросил:
— Клавка, зачем ты все же в море-то пошла? Или денег моих мало показалось? Могла бы и пожить на них.
Вот тут наконец она смутилась. Вся красная стала, даже вырез порозовел.
— Миленький, про деньги я все скажу. Обязательно, а как же? Я тебе их все верну. Наверно, с этого надо было начать… Ну, прости. Я так обрадовалась, когда тебя встретила. Но ты — неужели только из-за них про меня вспоминал?
— Сколько ж ты мне вернешь?
Опять она поежилась, обняла себя за локти.
— Все, что было. Триста с чем-то.
Так. Решили они, значит, со мной поделиться. Моим же собственным поделиться. Испугались, вдруг я скандал начну. Ведь я от них прямиком в милицию попал, а что, если я заявил там, и милиция свой розыск начала, ждет лишь, когда я с моря вернусь, вспомню каких-нибудь свидетелей… Торгаша, гардеробщика в «Арктике». Таксишника, который нас вез, — их на весь город человек двадцать и наберется. Так лучше меня опередить, вернуть мне какую-то долю, и с нас взятки гладки, остальное — ты у своей Нинки на Абрам-мысу посеял, пусть там и поищут. Не для того ли ты за мной "в море пустилась"? Бог ты мой, сколько мороки! Знали б вы, что я на них крест поставил.
— Ну, мы все кончили про деньги? — она спросила.
— Да, все.
Она помолчала.
— Может быть, там больше было?
— Не было.
— Вот, слава Богу… А другого разговора у нас не будет? Не приготовил, да?
Так и спросила — "не приготовил"?
— Вот здорово, еще я специально готовиться должен?
— А как же? Разве я не думала, какие тебе скажу слова, когда встречу? Просто не вышло… из-за этих денег. Никак я не могу к тебе пробиться. То так жить без меня не мог… Обиделся, что тогда тебя побили?
— Ну, за это я отдельно как-нибудь посчитаюсь.
— А так тебе и надо, если хочешь знать. Ты вспомни, как ты себя вел. Или совсем ничего не помнишь?
— Ладно, — я сказал. — Кончили обо всем. Никакого разговора у нас и быть не должно. Кто я тебе? И ты мне — кто? Поняла?
Она кивнула молча.
— Эти ты мне вернешь, а все остальное, что вы из меня вытрясли… пользуйтесь, никуда я заявлять не буду.
— Там, значит, больше было?
