Что уж он там слышал? Мы только ветер слышали и как волна ухает в борт.
Из рубки Жора-штурман крикнул:
— Страшной, что там у тебя с якорями?
Боцман сложил у рта ладони:
— Отдали якоря!
— А сносит!
— Не забрали. Ползут.
— Утильные они у тебя!
— Какие есть.
Жора не ответил, поднял стекло в рубке.
Я вспоминал, как нависали над нами эти скалы, гладкие, как будто их полировали, льдистым снегом покрытые. Все мы, конечно, окажемся в воде, без этого не обойдется, да на нас и сейчас сухой нитки нет, а до ближайшего селения там десять миль идти в лучшем случае, оледенеем на ветру, не дойдем. Да и не придется нам идти, сперва еще нужно на скалы взобраться. На них еще никто не взобрался. А ведь все жить хотели.
— Утильные! — вдруг сказал боцман. — А у меня ведь еще якоришко есть. Вот он-то правда что утильный.
— Свистишь, — сказал Серега. — Где он у тебя?
— Махонький. Килограммов на сто. Где? В боцманской. Запрятал я его. Мне в порту ревизию делали по металлолому и как раз про этот якоришко и спрашивали. А я сказал: утопили его. Вдруг понадобится?
— Ух ты, вологодский! — сказал Серега. — Учетистый.
Первым боцман шагнул из капа, за ним Серега и я. Пошли, согнувшись, держались за стояночный трос. За него вообще-то не то что держаться, а близко нельзя подходить в шторм. Но больше-то за что еще держаться?
Навстречу по тросу двое шли, Васька Буров с Митрохиным. Мы их завернули.
— Еще б двоих, — сказал боцман.
— А салаги где? — спросил Серега.
— Качают у механиков в кубрике. Не надо салаг. Кандея возьмем и «юношу».
Мы дошли до кормы и через заднюю дверь вломились в камбуз. Плита топилась, на ней ездила и попыхивала кастрюля, а кандей спал, сидя на табуретке, голова у него моталась по оцинкованному столу.
Мы его растолкали — он схватил черпак, кинулся к своей кастрюле.
— После, — сказал боцман. — Сейчас помоги нам с якорем. «Юноша» где?
— Спит в салоне. — Кандей скинул передник и напялил телогрейку. Она у него сохла над плитой, и теперь от нее пар валил. — А может, не надо «юношу»? Он хуже меня умаялся.
— А справимся вшестером?
— Не справимся — разбудим.
И вот мы вшестером взлезли на крыло мостика, отперли дверь в каптерку. Понесло оттуда олифой, плесенью, черт-те чем еще — боцман и правда великий был барахольщик. Мы откидывали какие-то банки, обрывки тросов, цепные звенья, мешки, досочки, а боцман светил фонарем и причитал:
— Осторожно, ребятки, тут добра на три парохода хватит.
— Слушай, — спросил Васька Буров, — а может, его и нету, якоря-то? Ну, померещилось тебе. Боцман даже обиделся.
— Еcли хочешь знать, так у боцмана все, что тебе, дураку, померещится, и то должно быть.
Долго мы еще копались в этой каше. Вдруг Васька Буров заорал:
— Есть! Держу его за лапу!
— Держи! — боцман тоже заорал. — Таш-ши веселей! Но не так-то просто было его тащить. Он второй лапой так застрял, что мы впятером не могли выволочь.
— Вот так бы в грунте держал, — сказал Серега. Боцман обрадовался:
— Сурово держит? А что думаешь, а может, и в грунте. Только б забрал, забрал бы, родной!
Наконец выволокли его на крыло. Не знаю уж, сколько в нем было весу может быть, сто, а может, и триста. Упарились мы с ним на все пятьсот. Двое за лапы тащили, трое за веретено, боцман шестым взялся — за скобу.
Потом спускали его по трапу… Как нас тут до смерти не зашибло? Двое внизу подставляли плечи, а другие на них опускали эту тяжесть смертную, да еще одной рукой каждый, другой-то за поручень держались. Потом тащили в узкости, потом по открытой палубе, и он цеплялся за леера, за бакштаг, на прощанье еще за кнехт ухитрился.
— Вот вам и утиль! — боцман все радовался. — Погоди, ребятки, сейчас мы его привяжем. На него вся надежа!
"Надежа" лежал на полубаке — самый простой адмиралтейский якорь, легонький, как для прогулочной яхты, теперь-то это видно было, а мы лежали вповалку под фальшбортом, нас тут не било волной, а только окатывало сверху, и ждали, пока он привяжет трос, проведет через швартовный клюз. Никому не дал помогать, сам мудрил.
— Ну, ребятки, поплюем на него.
От всей души мы на него поплевали, на нашу «надежу».
— Боже поможи. Теперь вываливай потихоньку. Всплеска мы почему-то не услышали. Кто-то даже через планшир заглянул — куда он там делся.
— От троса! — боцман взревел.
Он посветил фонарем, и мы увидели, как трос летит в клюз и бухта разматывается как бешеная. Но вот перестала, и у нас дыхание захватило. Трос дернулся, зазвенел, пошел царапать клюз.
— Забрал, утильный, — боцман это чуть не шепотом сказал, погладил трос варежкой.
В капе мы постояли, опять прижавшись друг к дружке, и слушали, слушали. Нет, не лопался. И било уже в другую скулу, нос поворачивался вокруг троса.
— Знать бы, — сказал боцман, — взяли б его на цепь.
— А у тебя и цепь есть утильная? — спросил Серега.
— У меня все есть.
Стекло в рубке опустилось, Жора закричал весело:
— Страшной, якоря-то — держат!
— Покамест держат.
— А что ж не докладываешь?
— Вот и доложил. — Он все прислушивался. — Шелестит, — сказал уныло. Кто слышит? Трос в клюзу шелестит. Трется.
— Не перетрется, — сказал Васька Буров. — Может, мешковину подложить?
— Пойду погляжу на него.
Вернулся он весь белый от сосулек, они звенели у него на рокане, как кольчуга.
— Лопнет, — сказал безнадежно. — Немного подержит, конечно. А потом, конечно, лопнет.
— Что ж делать? — спросил Серега. — Мы уж все сделали, что могли.
— Сети надо отдать. Только они там, на «голубятнике», ни за что на это не пойдут.
— Может, сказать им? Они ж не знают, что мы утильный отдали. Всех наших похождений не знают.
— Знают они, — сказал Васька Буров. — Когда мы его с мостика спихивали, кто-то из рубки выглядывал. Я видел.
— А все же… — сказал Серега. — Что они — жить не хотят?
Он первый пошел, мы за ним. Из рубки нас увидели, опустили стекло. Там видно было Жору-штурмана, а за спиной у него — кепа.
— Чего тебе, Страшной? — спросил Жора.
Боцман взлез на трюм, взялся рукой за подстрельник. А мы держались за его рокан.
— Сети надо отдать, Николаич.
