— Леерное сообщение будем налаживать?
— Попробуем. Только гильзы к чертям просырели, мнутся.
— Крышка была открыта?
— Была. Ох, найти бы, кто… Ладно. Все глупостей наделали. А я первый. Ну что — пальнем один, для смеха?
"Дед" заложил патрон, выставил линемет в корму и нажал на спуск. Только курок щелкнул.
— Осрамимся, — сказал «дед». — Осрамимся перед иностранцами.
— Может, подсушим?
— Это надолго. Это — не подмочить; там, поди, и пяти минут хватило.
— Больше. Он, знаешь, сколько стоял открытый? Как шлюпку вываливали.
Я теперь точно знал, кто ящик не закрыл. Димка, кто же еще? Когда сплеснивал фалинь. Ну, черт с ним, все глупостей наделали.
— Придется руками, — сказал «дед».
— А добросим?
— Я — нет. Ты добросишь. Ты молодой, зоркий.
Мы вытащили бухту манильского троса, скойлали ее на две вольными шлагами, к середине я пиратским узлом привязал блок и бросательный конец тоже из манилы, но тоненький, с грузиком.
— Отдохни, — сказал «дед».
Я сел прямо на палубу, спиной к ящику, а грузик держал в руке. Тут я опять вспомнил про свое плечо. На помпе я еще натрудил его, а как же бросать теперь: ведь оно у меня правое. Может, сказать «деду», тут ничего стыдного. И вдруг я услышал шотландца. Мы ему погудели, и вот он откликнулся слабеньким гудком.
"Дед" отвел капюшон, приставил к уху ладонь. Значит, и он слышал, не померещилось мне.
— Ну, здрасьте, — сказал «дед». — Вот и мы.
Загудело откуда-то сбоку. Едва мы не проскочили.
— Парус! — закричал «дед». — Парус зарифили?
С палубы кто-то ответил:
— Убрали уже, сами не глухие.
"Дед" кинулся на верхний мостик, к переговорной трубе:
— Справа по курсу — судно. Питание на прожектора! Он сам взялся за прожектор, направил его, и я увидел — сквозь брызги, сквозь заряд — зыбкую тень на волне.
— Видишь его, Николаич? — спросил «дед».
Пароход весь содрогнулся от реверса. Медленно-медленно мы подваливали к шотландцу.
Теперь уже ясно было видно — он к нам стоял кормой. Ох, если бы стоял! А то ведь взлетал выше нас, к небу, а после проваливался к чертям в преисподнюю.
— Ближе не можешь? — кричал «дед». — Ну-ну, Николаич, и за это спасибо.
Там в корме показались люди — в черных роканах с белой опушкой. Я еще отдыхал пока, с грузиком в руке, прислонясь плечом к ящику. А наши уже там высыпали, сгрудились по правому борту.
— На "Пегги"! — боцмана глас прорезался. — Концы ваши — где? Концами я, что ли, должен запасаться? Салаги, синбабы-мореходы, олухи царя небесного!…
"Дед" перегнулся через поручень:
— Потише, Страшной! Здесь конец. Мы будем подавать.
— Это почему же — мы?
— Потому что они — бедствующее судно.
— А мы не бедствующее? Я-то помолчу. Только почему всегда рус-Ивану должно быть хуже?
— Это много ты хочешь знать, Страшной, — кричал «дед» весело. — Слишком даже!
Корма шотландца еще чуть приблизилась.
— Бросай, Алексеич!
Я пошел с грузиком к поручням. «Дед» мне поднес обе бухты к ногам, и я их пощупал сапогом для верности. «Дед» на меня направил прожектор, чтобы шотландцы меня увидели с бросательным, другим прожектором повел к ним на корму.
— Бросай, не медли!
Там их стояло трое. В середине — чуть повыше. Кто же из них поймает? Бросательный был почти весь у меня в руке, скойлан меленькими шлагами, а обе бухты под сапогом, я их еще раз пощупал. Животом прижался к поручням и кинул.
Бросательный с грузиком мелькнул в луче, как змейка, и упал к ним на поручни. Они засуетились там, захлопали рукавицами. И помешали друг другу же. Или не разглядели как следует конца. Я почувствовал, как он ослаб у меня в руке.
Я вытянул его и снова скойлал себе в левую руку, а грузик взял в правую. Зато уж я точно теперь знал, сколько мне надо длины.
Из рубки уже орать начали:
— Что там с концом?
— Ты не слушай, — сказал мне «дед». — И не торопись.
Может быть, просто рука у меня поехала, из-за проклятого плеча. Он упал у них под самой кормой. Тут и багром не достанешь.
— Торопишься! — сказал «дед».
Я теперь койлал его, сжав зубы, чтобы не дать себе заспешить. И кинул я хорошо. Размахнулся не спеша, а кинул рывком, с подхлестом, чтоб грузик завертелся в воздухе.
Он упал длинному на плечо, я это преотлично видел. А он захлопал себя рукавицами по груди, как будто комаров бил… И пропал из луча. Корма у них взлетела, а мы стали проваливаться, и у меня сердце провалилось, когда почувствовал, как он опять ослаб у меня в руке.
— Сволочь ты косорукая! — я ему крикнул, долгому. Мне плакать хотелось, что он такой конец упустил. — Убить тебя мало!
— Что тебя так развезло? — «дед» на меня заорал. — Истерику закатил, как девушка в положении. Бросай!
— Сколько ж я буду бросать — раз они не ловят?
— Будешь бросать, пока не словят!
Я его опять вытянул, взял в правую, сколько нужно по весу. И ждал, когда мы сравняемся.
Грузик ему полетел в лицо. Это я очень даже прекрасно рассчитал. Он увидел, что грузик летит ему в рожу, и отпрянул, и грузик перелетел через поручень. Как словили, я уже не видел, корма у них снова пошла вверх и пропала. Но конец полетел у меня из руки, ожег ладонь.
— Есть! — заорал я «деду». — Работает кончик! Обе бухты стали разматываться.
"Дед" кинулся ко мне, сграбастал одну в охапку и понес к поручням, швырнул вниз.
— Держи, Страшной! Это тебе — ходовой. — Потом вторую: — Это тебе коренной. Плотик приготовили?
— Плотик? Это сейчас, это у нас бы-ыстренько!..
— Мать вашу! Сами вы синбабы. Нет чтобы дело сделать…
Я только следил, чтобы леер прошел по всем поручням без задева.
— Пошли, — сказал «дед». — Или ты сомлел?
— Немного.
— Все равно вниз иди, на ветру не стой. Мы еще жить собираемся!
Я сошел за ним на палубу. Кто-то там на полатях возился, скидывал поводцы с плотика, и боцман причитал, чтоб добром не раскидывались, аккуратно бы складывали в капе. Наконец стащили плотик, привязали к ходовому концу штертом, вывалили за борт. И плотик исчез из глаз, ребята лишь потихоньку подвирывали к себе коренной конец. Потихоньку — это так только говорится, с каждой волной его рвало из рук, и весь он обвис примерзшими варежками.
