Брайан Эверторп вскидывает камеру на плечо и направляет объектив через дорогу. Ловит в видоискателе фигуры мужчины и женщины и приближает изображение.
— Да, — соглашается он. — Знакомое лицо. И у девицы рядом с ним тоже. В самолете она была в спортивном костюме.
— Ах да, я помню. Но, кажется, они летели порознь.
— Ну а теперь они вместе, — констатирует Брайан Эверторп. Он нажимает кнопку записи, и мотор жужжит.
— Зачем ты их снимаешь? Что они делают?
— Пожимают руки.
— И все?
— Никогда не знаешь, — говорит Брайан Эверторп. — Может, они передают наркотики, — полушутя предполагает он. Брайан Эверторп живет в надежде, что окажется со своей камерой на месте преступления либо другой какой публичной драмы — скажем, ограбления банка, или пожара, или прыжка самоубийцы с моста. Он видел такие сюжеты по телевизору — смазанные, дергающиеся, но гипнотически завораживающие и снабженные титром «любительская видеосъемка». — В конце концов, что он делает со своим стариком на Гавайях? Не будешь же ты утверждать, что они вместе отдыхают. Может, они принадлежат к мафии.
Берил недоверчиво фыркает. Автобус наконец продолжает движение, и бородатый мужчина с девушкой скрываются из виду.
— Кстати, забыла сказать тебе, глядя на них, сообразила — помнишь ту пару из самолета, которая летела в свадебное путешествие? — спрашивает Берил.
— Яппи
[33]
и Снежная королева?
— Я сегодня видела их на пляже, пока ты снимал девушек.
— Каких девушек?
— Ты прекрасно знаешь каких. Она поздоровалась. А у него, должна сказать, вид был не очень-то радостный.
— Вероятно, отморозил член.
— Ш-ш-ш!
— Кстати, — вкрадчиво произносит Брайан Эверторп, проводя ладонью по бедру Берил, — не заняться ли нам вплотную этим вторым медовым месяцем уже сегодня ночью.
— Идет, — соглашается Берил. — Только если ты не собираешься это снимать.
Вернувшись в квартиру Урсулы, Бернард открыл французские окна, чтобы проветрить гостиную, и вышел на балкон. Душистый ночной воздух ласкал его лицо; пальмы качались на ветру, шурша своими юбками, как исполнительницы хулы; в сопровождении яркой звездочки, плыл по небу месяц. Бернард пробежал взглядом по соседнему зданию, надеясь и страшась увидеть таинственную пару прошлой ночи. Ему было видно, что делается в нескольких других комнатах, где горел свет и были подняты жалюзи. В первой толстая женщина в одном белье пылесосила ковер. В другой — мужчина ел с подноса у себя на коленях, неотрывно глядя, наверное, в телевизор, вне поля зрения Бернарда. В третьей — женщина в банном халате сушила волосы, мотая ими из стороны в сторону под раструбом фена, как лошадь хвостом. Ее блестящая черная шевелюра напомнила ему волосы Иоланды Миллер. Однако вчерашней парочки видно не было, Бернард даже не смог бы с точностью сказать, который из балконов — их.
В комнате зазвонил телефон, и Бернард вздрогнул. Пока он шел туда, в голову ему пришла причудливая мысль, что звонит кто-то из этой парочки, что они наблюдали за ним из-за штор из здания напротив. Он снимет трубку, и насмешливый голос скажет, растягивая слова... Что скажет? Да и вообще, откуда они могут знать его номер? Он тряхнул головой, словно очищая ее от всей этой чепухи, и снял трубку. Звонила Тесса.
— Ты обещал сообщить, как вы долетели, — обвиняющим тоном сказала она.
— Это сложно из-за разницы во времени, — объяснил он. — Я не хотел будить вас среди ночи.
— Как папа? Он оправился?
— Оправился?
— От перелета.
- О! Да, думаю, да.
— Могу я с ним поговорить?
— Боюсь, нет.
— Почему?
Бернард помолчал, соображая.
— Папа в постели, — сказал он наконец.
— Почему? Сколько времени?
— Десять тридцать вечера.
— Ну ладно, тогда не беспокой его. Как Урсула? Она была рада видеть папу?
— Она его еще не видела. Сегодня я ездил один. Урсулу перевезли из больницы в довольно неприглядное место, которое называется дом-пансион. — Он пространно поведал о неприглядности домов-пансионов и финансовых затруднениях Урсулы, ограничивающих ее свободу выбора в этом вопросе.
Тесса явно расстроилась.
— Ты хочешь сказать, что Урсула бедна? — спросила она наконец.
— Ну, не совсем бедна. Но отнюдь не богата. И безусловно, не может позволить себе надолго поселиться в роскошном частном интернате. Все дело в том, на какой срок он ей понадобится. Это весьма деликатный вопрос для обсуждения с ней.
— Должна сказать, — сердито заявила Тесса, — что, на мой взгляд, Урсула нарисовала нам очень обманчивую картину своего образа жизни.
— А тебе не кажется, что мы сами нарисовали ее, преследуя собственные цели?
— Некогда мне тут пререкаться с тобой по поводу всех этих тонкостей, Бернард, — отрезала Тесса. — Этот разговор стоит целое состояние. — Она дала отбой, приказав напоследок позвонить ей, «когда будет возможность поговорить с папой».
Бернард смотрел на трубку в руке, как на дымящееся ружье, пораженный собственным двуличием. Он совершенно забыл о своем обещании позвонить Тессе, и хотя мысль о том, каким образом сообщить ей о несчастном случае с отцом, весь день черной тучей маячила на границе его сознания, он был слишком поглощен другими неотложными делами, чтобы подумать об этом как следует. И когда такая возможность представилась, он увильнул. Он солгал Тессе или — прибегая к своего рода казуистике — если и не солгал, то, уж во всяком случае, не сказал ей правды.
Бернард ощутил неодолимый порыв немедленно перезвонить Тессе и во всем сознаться. Он даже поднял трубку и до половины набрал длинный ряд цифр, прежде чем вернуть трубку на рычаг. Затем встал и заходил по квартире. Разумеется, Тесса все равно рано или поздно узнает о несчастье с отцом. С другой стороны, она ничего не может с этим поделать, тогда почему бы не подождать, пока отец пойдет на поправку? Казалось бы, безупречная логика, но у Бернарда остался осадок вины, в добавление к той, что уже у него накопилась.
Чтобы отвлечься, он уселся на стул с прямой спинкой за письменный стол Урсулы и поискал, как она просила, выписки по банковским счетам и папку с акциями. Документы Бернард нашел без труда; но, просматривая ящики, он наткнулся на тетрадь или журнал для записей, неиспользованный, девстве! то чистый, в плотной картонной обложке, обтянутой темно-синей тканью. Легко открывшись, пустые разлинованные страницы соблазнительно распластались перед ним. На ощупь они были гладкие и шелковистые. В такой тетради, подумал Бернард, можно вести дневник. Или исповедоваться.
