Брат с сестрой предприняли довольно бесцельную прогулку по территории больницы, в основном по автостоянке, а потом разыскали отца Макфи. Он показал им часовню — прохладное, приятное помещение с белыми стенами и полированной мебелью из дерева твердых пород, и все раскрашеное разноцветными бликами света, проходящего через современные витражные окна.
— Я подумал, раз ваша тетя в инвалидном кресле, мы совершим причастие здесь, — сказал он. — Разумеется, обычно мы делаем это с лежачими больными, но в данном случае... После помазания вы все примете причастие с миссис Ридделл?
— Да, — ответила Тесса.
— Нет, — возразил Бернард.
— Я могу благословить вас, если хотите, — предложил священник. — Я всегда даю возможность тем пришедшим к мессе, кто по каким-то причинам отказывается принять причастие, разведенным например, подойти к алтарю для благословения.
Бернард колебался, потом неохотно согласился. Он начинал проникаться все большим расположением к отцу Макфи, который не жалея сил пытался быть полезным.
Когда они вернулись на террасу, мистер Уолш задумчиво курил, глядя поверх балюстрады на океан, а Урсула спала в своем кресле.
— Сколько она уже спит? — воскликнул Бернард, испугавшись, что они слишком долго отсутствовали.
— Минут пять, — ответил отец. — Она вдруг уснула, когда я что-то ей говорил.
— С ней это бывает, — успокоился Бернард. — Она так слаба, бедняжка.
— А до этого вы хорошо поговорили, папа? — спросила Тесса.
— Да, — ответил он. — Нам надо было о многом поговорить.
— Это точно, — сказала Урсула. Казалось, она не осознала, что спала.
На обратном пути в Макаи-мэнор Бернард попросил водителя остановиться на парковке на вершине скалы, рядом с Алмазной головой, и опустить кресло Урсулы на землю. Затем подвез ее к парапету, чтобы она смогла увидеть изумрудно-голубой океан и с дюжину виндсерфингистов, скользящих по его поверхности на ветру.
— Какой сегодня был чудесный день, — проговорила она. — Я чувствую такое умиротворение. Теперь я могу умереть вполне счастливой.
— Не говори глупостей, Урсула, — оборвал ее Бернард. — В тебе еще столько жизни.
— Нет, я сказала, что думала. Полагаю, оно долго не продлится, это чувство. Я жду, что сегодня вечером, как обычно, вернутся страх и отчаяние. Но сейчас... я тут как-то прочла в журнале, что древние гавайцы верили, будто, когда ты умираешь, твоя душа прыгает с высокой скалы в море вечности. Они называли это каким- то специальным словом, сейчас я не могу его вспомнить, но оно означало «место отрыва от земли». Как думаешь, это не одно из них?
— Я бы не удивился, если так, — откликнулся Бернард.
— У меня такое странное чувство, что если я брошусь сейчас с этой скалы, то не испытаю ни боли, ни страха. Мое тело спадет с меня, как одежда, и, кружась, тихо опустится на землю, а душа полетит на небо.
— Ой, пожалуйста, давай не будем пробовать, — пошутил Бернард. — А то расстроим вон тех людей. — Он показал на туристов, которые стояли неподалеку, щелкая и жужжа своими камерами.
— Я чувствую себя такой... легкой, — сказала Урсула. — Должно быть, потому, что я облегчила душу перед Джеком. Облегчить душу — точные слова. Именно так я себя чувствую.
— Значит, вы все же поговорили о Шоне?
— Да. Джек, конечно, помнил то лето. Может, не так живо, как я, но едва я завела разговор о старом сарае в конце нашего сада в Корке, как по выражению его лица поняла, что он знает, о чем я собираюсь говорить. Он сказал, что в то время боялся нажаловаться нашему отцу на Шона, потому что Шон и с ним пытался проделывать всякие мерзкие штучки года за два до того, и Джек боялся, что все это всплывет и нас изобьют до полусмерти. Может, он и прав. Наш отец, это точно, в гневе делался страшен. Джек сказал, он искренне полагал, что я была слишком мала, чтобы понимать, что делает Шон, слишком мала, чтобы как-то пострадать от этого, думая, я со временем обо всем забуду. Кажется, он испытал настоящий шок, когда я сказала ему, что это расстроило мой брак и здорово испортило мне жизнь. Он все говорил: «Прости меня, Урсула, прости меня». И я верю — говорил искренне. Видимо, именно поэтому он спросил отца Люка, может ли тот исповедать его перед принятием причастия. Чудесная была служба, помазание елеем больных, правда? Некоторые слова были так прекрасны, жаль, что я их не запомнила.
— Я, кажется, помню, — сказал Бернард. — Я достаточно часто произносил их. «Через это святое помазание по благостному милосердию Своему да избавит тебя Господь от прегрешений, которые ты совершил своими глазами». И затем то же самое про нос, ладони и стопы.
— Так, ради интереса, как можно нагрешить носом?
Бернард от души расхохотался.
— О, это был любимый каверзный вопрос на занятиях по моральной теологии в бытность мою студентом.
— И каков же был ответ?
— В учебнике говорилось, что ты можешь злоупотребить, нюхая духи и цветы. Это казалось не слишком убедительным. Кроме того, смутно намекалось на то, что похоть вызывается запахами тела, но в семинарии в это не углублялись по вполне понятным причинам. — Перед его мысленным взором тут же предстала картина: он на коленях, уткнувшись лицом в промежность Иоланды, и вдыхает запах, напоминающий аромат соленого воздуха на пляже во время прилива.
— Вообще-то я не об этом думала, — сказала Урсула. — Был такой урок...
— Соборное послание святого апостола Иакова. «Болен ли кто из вас?».
— Именно это. Ты помнишь, как там дальше?
— «Болен ли кто из вас, пусть призовет пресвитеров Церкви, и пусть помолятся над ней, помазав ее елеем во имя Господне. И молитва веры исцелит болящую, и восставит ее Господь; и если она соделала грехи, простятся ей. Признавайтесь друг перед другом в проступках и молитесь друг за друга, чтобы исцелиться..
[97]
»
— Именно так. Какая жалость, что ты больше не священник, Бернард, ты так чудесно произносишь эти слова. Только разве о «болящей женщине» говорил отец Люк, когда читал их сегодня днем?
— Нет, — ответил Бернард. — Я изменил слова ради тебя.
К тому времени как они вернулись в Макаи-мэнор, Урсула совсем выдохлась.
— Замученная, но довольная, — изрекла она, когда снова оказалась в своей постели. Она взяла племянника за руку. — Дорогой Бернард! Спасибо, спасибо, спасибо!
— Я, пожалуй, пойду, тебе надо отдыхать, — сказал он.
— Да, — согласилась она, но руки не выпустила.
— Я приеду завтра.
— Знаю, что приедешь. Я привыкла на это рассчитывать. И страшусь того дня, когда ты выйдешь из этой комнаты в последний раз. Когда я буду знать, что на следующий день ты не придешь, потому что будешь в самолете, на пути в Англию.
