Милый мой Бернард,
Пишу тебе, чтобы рассказать о последних днях Урсулы и о ее похоронах, хотя я только что положила трубку после нашего разговора, но телефон — неудовлетворительный инструмент для сколько-нибудь важных разговоров, особенно с этим эхо, которое иногда появляется из-за спутниковой связи. И я не могу расслабиться, зная, что ты стоишь в общественной будке посреди студенческого общежития... теперь, когда тебе дают нормальную работу, надеюсь, ты обзаведешься личным телефоном!
Урсула, какая же она была славная. Я действительно полюбила ее за те несколько недель, что мы были знакомы. Мы очень много говорили о тебе. Она была так благодарна, что ты постарался приехать и привез с собой отца, — ну, все это ты уже знаешь, но можно и повторить, потому что она заставила меня пообещать, что я не вызову тебя сюда снова, когда стало ясно, что она стремительно угасает. Она знала, что у тебя как раз начинается учебный год, и сказала, что, даже если бы ты и сумел вырваться, не имело смысла тащиться в такую даль. «К тому времени, как он сюда доберется, мы уже и поговорить-то не сможем», — добавила она. Боюсь, мой звонок с сообщением о ее смерти стал для тебя потрясением, но она так просила. В последнюю неделю Урсула была очень слаба, не могла даже глотать болеутоляющие таблетки, так что ей делали уколы. Не могла много говорить, но ей нравилось, что я приходила и сидела рядом, держа ее за руку. Как-то раз она прошептала: «Почему они не оставят меня в покое?» — и в ту же ночь тихо скончалась во сне. Рано утром на следующий день мне позвонила Энид да Сильва.
В предыдущие недели мы потратили довольно много времени, обсуждая процедуру похорон. В этом не было ничего неприятного и гнетущего, просто забота о том, чтобы перед смертью привести все дела в надлежащий порядок. Сначала она хотела, чтобы ее пепел развеяли с того места, где она однажды с тобой останавливалась — на дороге, идущей вдоль побережья, рядом с Алмазной головой. Но оказалось, что на этот счет имеется запрет органов здравоохранения, и в любом случае в это время года преобладают ветры с океана, так что все это вылилось бы в весьма непростую операцию. Как сказала сама Урсула (она обладала потрясающим чувством юмора, правда?): «Не хочу запорошить собой волосы и праздничные одежды своих друзей». Поэтому остановились на том, что ее пепел развеют в океане у Вайкики.
Отец Макфи отслужил короткую заупокойную службу в крематории. Пришли Софи Кнопфльмахер и несколько друзей Урсулы, человек десять, в основном старые дамы. Софи навещала ее в Макаи-мэнор в те дни, когда я не могла, и Урсула оценила это по достоинству, хотя любила делать вид, что Софи всего лишь назойливая кумушка, сующая нос не в свои дела. Отец Макфи очень хорошо говорил об Урсуле и напомнил, каким облегчением для нее стало присутствие в конце болезни членов ее семьи. После службы он сказал, что собирается везти пепел на пляж Форт-Дерасси, чтобы там его развеять, и может взять с собой желающих. Мы с Софи поехали с ним. Это было днем в субботу, и он подгадал так, чтобы попасть на гавайскую мессу с народными песнопениями, которую в летние месяцы субботними вечерами проводит (служит? дает? отправляет? — не знаю правильного глагола) на этом пляже Департамент военных священников. Рядом с пляжем находится Главное военное управление. Урсула сказала отцу Макфи, что иногда ходила на эту мессу, и он знал капеллана, который ее проводит.
Нечего и говорить, что до знакомства с Урсулой я об этой мессе не знала. Как тебе известно, я не очень-то набожна. Достигнув возраста независимости, я первым делом отказалась ходить на воскресную службу в пресвитерианскую церковь, которую посещали мои родители, и с тех пор никогда не заходила в церковь, кроме как на свадьбы, похороны и крестины. Думаю, что на самом деле на католической мессе я присутствовала всего один раз — на свадьбе моей подруги по колледжу. Это была итальянская церковь в Провиденсе, штат Род-Айленд, набитая жуткими статуями. Вся церемония казалась мне телевизионным шоу с участием звезд — мальчики в красных одеяниях, прислуживавшие в алтаре, и священник в своем парчовом наряде, то входившие, то строем выходившие, свечи, колокола и хор, очень громко певший «Аве Мария». Но здесь все было по-другому — на пляже поставили простой стол, паства стояла или сидела вокруг него на песке неровным кругом. Остановились поглазеть люди, которые явно не были католиками — туристы и обслуживающий персонал, — просто оказавшиеся на пляже по пути домой, некоторые из любопытства присоединились к пастве. Молодые местные ребята раздавали брошюрки с отпечатанной службой. Прилагаю экземпляр на случай, если тебя это заинтересует. Как видишь, большая часть шла по-английски, но пели по-гавайски, в сопровождении похожих на гитары инструментов, и во время пения гимнов несколько местных девушек в традиционных травяных юбочках танцевали хулу. Я, конечно, знала, что изначально хула была религиозным танцем, но туризм и Голливуд ее настолько обесценили, что теперь трудно воспринимать хулу в таком ракурсе. Даже подлинное исполнение, которое можно увидеть в Епископальном музее, — по сути своей театральное, а хула в Вайкики — это что-то среднее между танцем живота и бурлеском'. Поэтому хула во время мессы оказалась небольшим потрясением. Но все получилось. И получилось, мне кажется, потому, что эти девушки танцевали не особенно хорошо и сами были не очень-то красивы. Я хочу сказать, что они были вполне на уровне в обоих отношениях, но — ничего сверхъестественного. Это немножко походило на концерт в конце семестра в средней школе, обезоруживающе любительское исполнение. И конечно, они не улыбались застывшими, приклеенными улыбками, которые ассоциируются с профессиональными исполнительницами хулы. Они были серьезны и полны благоговения. Софи взирала на все это с неподдельным интересом и сказала потом, что все было очень мило, но она не понимает, при чем тут церковь.
Вечер был прекрасный. Дневная жара спала, с океана веял ароматный ветерок, тень священника, двигавшаяся на песке, когда он поднимал облатку и чашу, все больше удлинялась, по мере того как солнце все ниже склонялось к закату. Он прочел молитву «об упокоении души Урсулы», и меня поразил смысл этого слова — «упокоение», — почти языческая идея, будто душа умершего человека не сможет успокоиться, пока не будут совершены все необходимые обряды. Потом я вспомнила знаменитую цитату (это Шекспир? Ты, конечно, знаешь): «Жизнь сном окружена»
[119]
.
Когда месса закончилась и люди стали расходиться, мы с отцом Макфи и Софи сели в маленькую армейскую лодку — надувную шлюпку с навесным моторчиком — и отплыли от берега примерно на четверть мили. К счастью, вечер был тихий, да и к тому же в Дерасси не очень сильный прибой, поэтому поездка не была тряской, хотя раза два Софи казалась встревоженной — когда мы рассекали довольно большую волну — и придерживала свои волосы, словно боялась, что их сдует. Когда мы миновали буруны, солдат, управлявший лодкой, заглушил мотор, и мы какое-то время дрейфовали. Отец Макфи открыл урну с прахом Урсулы и высыпал его позади лодки — океан принял пепел. На мгновение вода покрылась пятнами, затем все исчезло. Отец Макфи прочел короткую молитву — я не помню точных слов — о предании останков Урсулы глубине, а затем предложил немного помолчать.
