Всадницей была не кто иная, как Елизавета, родная дочь Петра
Первого, – Елисавет, как ее предпочитали называть близкие люди. Все в
окружении царя знали, что мальчик совершенно без ума от своей озорной,
насмешливой восемнадцатилетней тетушки, она его первая любовь и первая страсть,
ради нее он на все готов и беспрестанно домогается от нее шаловливых
поцелуйчиков и позволения пожать нежную пухленькую ручку, а Елисавет то
поглядит ласково, то не поглядит, держит государя императора на коротком
поводу, словно песика, но повод тот шелковый, так что сорваться у песика нет ни
охоты, ни возможности.
Рядом с великой княжной скакал любимец государев, а
по-иностранному выражаясь, фаворит, Иван Алексеевич Долгорукий, князь молодой,
повеса, щеголь, гуляка и распутник, каких свет белый не видывал, но, несмотря
на это, а может, именно благодаря этому, сумевший занять прочное место в сердце
того одинокого, всеми позабытого мальчишки, каким был некогда император Петр
Второй Алексеевич. Ведь рано осиротевший мальчишка находился в таком
пренебрежении у дедушки-государя Петра Великого, что для него не нашлось лучших
воспитателей, чем вдова какого-то портного и вдова какого-то трактирщика, о
коих знающие люди отзывались как о «женщинах неважной кондиции». Танцмейстер
Норман учил царевича чтению, письму, а также поведал кое-какие первоначальные
сведения о морском деле – ибо сам служил прежде во флоте. Мелькали на сем
почетном месте некто Маврин, бывший при дворе пажом, затем камер-юнкером, а еще
венгерец Зейкин. С миру по нитке – голому рубашка, с бору по сосенке – царевичу
учителя! И только уж потом, позже, после смерти Петра Первого, к его внуку был
назначен воспитателем обрусевший немец Андрей Иванович Остерман.
Остерман теперь сделался гофмейстером
[9],
вице-канцлером и
незаменимейшим во всем государстве человеком: во всяком случае, таковым его
называли все как один иностранные посланники, пресерьезно уверяя всех, у кого
находилась охота читать их донесения, что без сего сухощавого, носатого
человека вся Российская империя всенепременно и давно развалилась бы. С другой
стороны, очень может быть, что они были в чем-то и правы, потому что даже
сейчас Остерман сидел сиднем в Кремле и занимался государственными делами – к
которым, как ни бился, как ни старался, не в силах был приохотить властителя
огромной страны России. А весь двор, все министры, члены Верховного совета,
высшие армейские чины, а также осчастливленные царским расположением
иностранцы, как ополоумевшие, гонялись за какой-то несчастной лисицей, бросив
все дела и заботы, присоединившись к царскому охотничьему поезду.
Со стороны вид его был внушителен: более полутысячи повозок,
экипажей, карет! Каждый вельможа имел при себе собственную кухню и прислугу,
вдобавок ехали купцы, зашибавшие нехилую копейку на торговле съестными
припасами и напитками, заламывая за все это несусветные цены. Переезжали из
одной волости в другую, останавливались где понравится, ставили шатры, словно
какие-нибудь восточные царьки-кочевники, раскидывали скатерти браные, уставляли
их яствами и напитками. В самом деле, это было какое-то сказочное, почти
азиатское кочевание, во время которого забыли все на свете, кроме государева
удовольствия…
Но вернемся к молодому Долгорукому. Когда будущий император
Петр Второй Алексеевич был всего лишь десятилетним приживалом при дворе своего
взбалмошного деда, князя Ивана назначили при нем гоф-юнкером
[10].
Было ему семнадцать лет, но,
несмотря на редкостную красоту и бесшабашность, а может быть, именно благодаря
им, Долгорукий был существом привязчивым и вполне способным на искреннюю
дружбу. То ли жалко стало ему великого князя, то ли самозабвенная, поистине
братская привязанность мальчика тронула его сердце, только рассказывают
следующее. Будто бы как-то раз не выдержал князь Иван и, упав на колени перед
царевичем, высказал, что всем сердцем предан потомку Петра Великого, почитает
именно его, а не кого другого законным наследником российского престола, только
ему, ему одному готов служить, жизни не пожалеет ради него…
Услышать о столь безоглядной преданности всякому человеку во
всякое время приятно, но одно дело, когда слагают преданность сию к подножию
прочно стоящего трона, и совсем другое – когда высказывают ее затурканному
мальчишке. Ведь в то время законной и бесспорной наследницей Петра Великого
была императрица Екатерина Алексеевна, ну а за ней право претендовать на
престол имели ее дочери, Анна и Елизавета. О наследственных правах сына Алексея
Петровича никто и не помышлял тогда. Более того! Великий князюшка принужден был
каждое утро отправляться с поклоном к светлейшему князю Меншикову, приговаривая
при этом: «Я должен идти к Александру Данилычу, чтобы отдать ему мой поклон,
ведь и мне нужно выбиться в люди. Его сын уже лейтенант, а я пока еще ничто;
Бог даст, и я когда-нибудь доберусь до чина прапорщика!»
Став государем, Петр не забыл первого своего друга. Молодой
Долгорукий, признанный фаворит, обер-камергер
[11],
майор гвардии Преображенского полка
[12], кавалер
орденов Александра Невского и Андрея Первозванного, жизнь вел рассеянную и
превеселую, ну а женщины падали к ногам его, словно переспелые яблоки, несмотря
на то, что вел Иван Алексеевич себя с прекрасным полом совершенно
беззастенчиво. Похождения фаворита нимало не смущали царя, который, несмотря на
юность, мог уже во многом дать фору своему повесе-наставнику. Что государь, что
его обер-камергер исповедовали закон: «Быль молодцу не укор!», подчас делясь не
только фривольными воспоминаниями о своих любовницах, но и самими этими
любовницами.
Казалось, согласие их нерушимо… особенно сейчас, в
самозабвенном пылу охотничьем. Однако черноволосый, черноглазый,
юношески-изящный человек с лицом того болезненного, оливково-бледного цвета,
который приобретают смуглые лица южан в причудливом климате России, чудилось,
видел некие незримые нити, опутывавшие трех всадников: императора, его
молоденькую тетку и красавца обер-камергера.
Этот человек скакал невдалеке от них, с явным усилием
сдерживая великолепного, поджарого вороного коня, которому было пустым делом
обставить на скаку коренастых, мохноногих русских лошадушек. Андалузский
скакун, привезенный в Россию с величайшим трудом, являлся предметом
непрестанной гордости и даже спеси для своего хозяина – Иакова де Лириа,
испанского посланника в России.
