Август 1729 года
Екатерина прокралась с черного крыльца и на цыпочках
побежала по коридорчику в материнскую опочивальню. По всему дому разносился
громкий, заливистый хохот императора – безудержный, мальчишеский, – и она
порадовалась, что, кажется, ее отсутствие осталось незамеченным, несмотря на
опоздание к обеду. Может, мужчины нынче решили посидеть одни, обойтись без дам?
Ой, хорошо бы… Матушка, княгиня Прасковья Юрьевна, в этом смысле раньше была
по-старинному строга и ежели шла на уступки супругу, допуская дочерей до
вольного общения с мужчинами, то только вне дома. На ассамблеях, на балах, на
приемах посольских они как бы выпадали из-под ее власти, ну а в родном имении
дозволялось только верхом скакать наперегонки, да за ужином присутствовать в
мужской компании, да в фанты играть под приглядом матери. Вроде бы невинные,
почти детские, приличные забавы, но Екатерина невольно поежилась, вспомнив,
как, по отцову дозволению, в прошлый раз затеяли игру в фанты на поцелуи, и
выпало ей с Петром Алексеевичем поцеловаться… губы у него были очень горячие,
по-детски влажные и какие-то острые. Поцеловал – точно клюнул. Матушка
запротестовала было, но князь так на нее рыкнул, а может быть, потом, в тиши
супружеской опочивальни, и приложил крепенько, по праву господина и властелина…
Словом, Прасковья Юрьевна перестала осаживать мужа, когда зазывал девок-дочерей
к мужскому застолью, все больше отсиживалась у себя в опочивальне, ссылаясь на
нездоровье, всецело предоставив Алексею Григорьевичу воплощать в жизнь свои
далеко идущие замыслы.
Екатерина осторожно потянула дверь, заглянула в
образовавшуюся щелку, а потом вошла. Комната матери была пуста. Неужели отец
вынудил княгиню присутствовать на обеде? Все, пропала Екатерина, теперь никак
не отовраться от неумолимых расспросов, где была да что делала, некому
подтвердить, что она сидела здесь несходно… Конечно, никак нельзя было
рисковать, убегать нынче на тайное свиданье, но что делать, если до смерти
хотелось увидаться с Альфредом?!
Позади раздались шаги, и у Екатерины по спине мурашки побежали:
она узнала тяжелую поступь отца. Метнулась в комнату, подбежала к кровати в
детском, полуслепом страхе перед родительской яростью. Хотела плюхнуться на
постель, сделать вид, что спала, но дверь уже начала приотворяться. Екатерина
судорожно вздохнула, как вдруг кто-то схватил ее за руку и с силой потянул в
глубь алькова, за полог. Рядом с ее глазами блеснули чьи-то сочувственные
глаза, взметнулась рука, прижавшая палец к губам, и Екатерина с некоторым
трудом узнала в стоявшей рядом девушке загадочную родственницу, из-за которой
нынче разыгралось столько странных событий.
– Дарья Васильевна! – послышался недовольный
голос. – Дитятко, нельзя же так. Я вас по всему дому бегаю ищу. Может, у
вас в глуши каждый сам себе господин, а у нас тут воля императора – закон, и
ежели государь желает видеть вас при своем столе…
Полог отлетел в сторону – и перед девушками появился князь
Долгорукий. Домашний камзол его был расстегнут, крупное, некогда красивое, а
теперь обрюзгшее лицо раскраснелось от избытка выпитого и от злости. Мгновение
он изумленно смотрел на племянницу и дочь, а потом вдруг размахнулся – и
отвесил Екатерине такую пощечину, что та покачнулась и упала бы, когда б ее не
поддержала Даша.
– За что? – простонала Екатерина. – Что
приключилось?
– Что приключилось? – с ненавистью прошипел
отец. – Я ночей не сплю, недоедаю, недопиваю, думу тяжкую думаю, как
счастье дочери устроить, возвысить ее желаю так, что и не снилось никому, а она
невесть где таскается? Где была? – Он подхватил подол ее платья, на
который щедро нацеплялись репьи. – Где валялась, по каким кустам? С кем?!
Опять с этим своим…
– Со мной, – дерзко перебила его Даша. –
Княжна была со мной. Она оказалась так добра, что согласилась погулять со мной
по саду. Я по деревенской своей дикости и дурости еще робею в вашем доме, никак
не могу поверить внезапному повороту своей судьбы, и княжна дала мне время
успокоиться, в себя прийти. Простите великодушно, дядюшка, ваше сиятельство,
ничьей вины тут нет, кроме моей, мне и ответ перед вами держать.
Алексей Григорьевич откровенно оторопел. Даже винясь,
девчонка держалась с необычайным достоинством, а гладкая речь ее поразила
искушенного в витийстве князя. Да, да, говаривали, будто этот Василий
Воронихин, ради которого Софья, сестрица троюродная, свою жизнь поломала, был
словоблуд, каких мало, тем и сбил с толку родовитую красавицу, тем и искусил
ее. Видать, от отца и набралась Даша умения плести словесные кружева.
– С тобой? – неловко переспросил он. – Ну,
коли так… Ладно, коли так. Однако же нет, не ладно! – снова вспылил
князь. – Государь же ясно сказал, что желает тебя видеть за обедом, не
только Катьку, но и тебя, а ты вместо этого потащилась по саду шлёндрать.
Знаешь, милушка моя, коли желаешь в моем доме жить…
Екатерина стояла вплотную к Даше и почувствовала, как та
вздрогнула. Руки ее порывисто сжались, однако голос звучал по-прежнему
спокойно:
– Виновата, дядюшка, что ослушалась вас и государя
императора. Более такого не будет. Однако же вы ошибаетесь, думая, что я хочу
оставаться здесь, в Горенках. Единственное мое желание – воротиться как можно
скорее домой, устроить все, что нужно, для погребения моих родителей. Здесь же
я задержалась лишь волею императора.
«Ну, говорит как пишет!» – враз подумали отец с дочерью,
однако если Екатерина восхитилась и образом речи, и твердостью духа новой
родственницы, то состояние Алексея Григорьевича можно было назвать как яростная
растерянность или растерянная ярость. С первой минуты, когда он увидал этого
чумазого «Даньку», оказавшегося впоследствии Дарьей, князь испытывал смутное
беспокойство. Чуял некую угрозу. И, как выяснилось, было чего опасаться! Это же
уму непостижимо, что за сеть начала плестись вокруг Долгоруких.
