Ох, морока… Лишь пообещав выдрать Федьку до полной потери
сознания, Лопухин заставил его начать поиски коробки, которая, конечно,
оказалась засунутой в сущую чертову задницу. Все это время Кейт и Остерман
сидели молча, с терпеливыми улыбками на лицах.
Ну вот, наконец-то! В одном из сундуков сыскалась коробка,
но открыть ее Кейт не позволил: выхватил из Федькиных рук, залюбовался тонкой,
белой, напоминающей паутинку резьбой, которая украшала крышку.
– Как сказал бы мой приятель де Лириа, клянусь кровью
Христовой, что никогда в жизни я не видывал ничего подобного! И если такова
коробка, могу себе представить, каковы должны быть сами фигурки!
Кейт затаив дыхание отколупнул ногтем крючочек, на коем
держалась крышка, откинул ее… и в то же время выражение восхищенного,
трогательного, почти детского ожидания на его лице сменилось несказанным
изумлением.
– Как… что это? – воскликнул он, глядя на
Остермана, словно приглашая и его тоже разделить это недоумение. Андрей
Иванович приблизился, заглянул в коробку – и, очевидно, тоже не поверил своим
глазам, которые просто-таки полезли на лоб.
«Да что там такое? Может, кто-то спер шахматы, может,
коробка пуста?»
Степан Васильевич вскочил с кресла, в котором только что
упокоился, удобно пристроив на спинке ноющую голову, а на подлокотник – руку,
ушибленную давеча при падении с кровати, и тоже заглянул в коробку.
Нет, все тридцать две шахматные фигурки, как одна, лежали на
своих местах. Белые изображали воинов государевой армии, царя с царицею, ну а
черные – шведов да татар вперемежку. Белое, черное… и еще что-то ярко-синее
мелькнуло вдруг в коробке. Что такое? Степан Васильевич тупо уставился на
изящный флакончик с золотой крышечкой. Отродясь не было у него такой вещицы. А
впрочем… где-то он уже видел этот флакон. Ну конечно! Именно его показывал Кейт
при первой встрече. Какой-то был налит в него яд… или лекарство… название
диковинное, Степан Васильевич и позабыл уже.
Как этот флакон попал в коробку?
– Что это значит? – послышался голос Кейта, и,
взглянув на гостя, Степан Васильевич поразился изменению его лица. Теперь оно
было суровым, обвиняющим. – Как сюда попал флакон с тинктурой моруа? Я
полагал, что его украл у меня неизвестный злоумышленник, а оказывается…
Извольте объясниться, сударь!
Август 1729 года
– Стой, стой, кому говорят! – раздались незнакомые
мужские голоса. – Жить надоело, сволочь? Стой!
Снова грянул выстрел, потом другой. Карета содрогнулась.
– Дурак! Чертова сила! – надсаживались мужские
голоса. – Не стреляй в карету! Заденешь кого не надо – я тебя тогда!..
Дальше Екатерина не слышала: ее резко перекатило по полу –
испуганные грохотом кони заметались, а кучер почему-то ничего не делал, чтобы
сдержать их.
– Держи коней, – завопил кто-то. – Как бы не
опрокинулся возок!
Кто-то схватил Екатерину за плечи и начал тянуть вверх,
пытаясь поднять, посадить. Она с трудом приоткрыла затуманенные глаза и увидела
совсем близко встревоженное лицо Даши.
– Катюша, ты жива? – спросила та шепотом, и
Екатерину почему-то не обидело это обращение, хотя вообще-то она терпеть не
могла имя «Катюша», ужасно злилась, когда ее так называли.
– Что это? – с трудом выговорила Екатерина.
– Не знаю. Кажется, на нас напали. Они стреляли… о
Господи!
Карету снова тряхнуло, повело в сторону. Истошно ржали кони.
Екатерина глянула на Дашу дикими глазами и, к своему
изумлению, обнаружила, что та, хоть и встревожена, однако держится спокойно, не
бьется в истерике, не плачет. Сама же Екатерина не могла скрыть страха. Вот
попалась так попалась! Ходили слухи, что в лесах вдоль большой дороги
собираются шайки, грабят, а то и убивают прохожих-проезжих, оттого в путь
обычно пускались по нескольку человек, повозки и телеги составляли целый обоз,
к которому не всякий осмеливался подступиться. Долгорукие всегда путешествовали
под надежной охраной своих гайдуков, а если ехали с государем, тут вообще
стражников было больше, чем путешественников. И в тот именно раз, когда
Екатерина поехала одна… Как мог, ну как мог отец это допустить, что это ему в
голову взбрело, что оставил дочь без всякой охраны? Теперь их ограбят, а то и
убьют, да небось сначала надругаются…
Быть изнасилованной каким-то грубым мужиком, а потом он же
еще и придушит?! Мысли беспорядочно заметались, Екатерина в ужасе вскинулась,
теряя разум от страха, но Дашины руки вдруг сильно сжали ее плечи, серые
напряженные глаза встретились с синими – до смерти испуганными.
– Очнись! – приказала Даша. – Не время голову
терять – потом не найдешь. Давай-ка за мной.
Она поползла на коленях, придерживаясь за сиденья, потому
что карета застыла в нелепом положении, изрядно завалившись набок. Наверное,
она зацепилась за какую-нибудь коряжину, за ствол поваленного дерева, за
выступивший корень, в конце концов, оттого только дергалась, будто умирающий в
последних судорогах, но не трогалась с места. Дергали ее перепуганные кони,
которые пытались бежать, но не могли. Одна дверца кареты была обращена чуть ли
не к небесам, другая кренилась к земле. Постепенно до Екатерины дошло то, что,
должно быть, сразу смекнула Даша: шум слышен только с одной стороны, а с другой
тихо, наверное, там никого нет. И если удастся выскользнуть из кареты и убежать
в лес…
Платье, слишком пышное, с обширными фижмами
[19],
мешало двигаться, застревало между сиденьями. Екатерина представила, каково ей
будет в этом платье бежать по лесу, – и чуть не заплакала от отчаяния. А
туфельки на тонкой, мягкой подошве?! Да она и шагу не сделает! То ли дело было
бы во вчерашней амазонке и в легких полусапожках! Даша в ее простом сарафанчике
двигалась куда проворнее, но, надо отдать ей справедливость, помогала
протиснуться и Екатерине с ее злополучными юбками.
Даша первая оказалась у дверцы и уже начала нашаривать
засовчик, как вдруг всплеснула руками:
– О Господи, а про Мавруху-то мы забыли! – И
закричала громким шепотом: – Мавра! Мавруха! Окаянная девка, вылезай скорей, не
то убьют!
