Краешком глаза Даша заметила, что обеденная зала пустеет.
Последними вышли Долгорукие, которые долго топтались у двери, так и этак
пытаясь обратить на себя внимание императора, однако тот повернулся к ним
спиной столь выразительно, что не понять его настроения мог только полный дурак.
Даша перехватила недобрый взгляд Екатерины и мельком подумала, что теперь ей
еще труднее придется уживаться с новой родней.
А может быть, если она сейчас умудрится разгневать государя,
и уживаться больше не придется? Выгонит император ее из Москвы, вышлет в родное
имение, как недавно выслал своего строптивого родственника и президента
камер-коллегии Александра Львовича Нарышкина, как еще прежде выслал знаменитого
Абрама Ганнибала, Аграфену Волконскую и разных иных-прочих. Вот хорошо-то было
бы! Уехать домой…
Ой, нет! Уехать – и лишиться всякой надежды на встречу с
Алексом?!
Но что же делать? Ведь сейчас, кажется…
Холодные пальцы Петра переползли с кружева на Дашино
запястье, стиснули его так, что девушка невольно поморщилась. Оглянулась
затравленно, ища, куда бы спастись, и с ужасом обнаружила, что в обеденной зале
они остались одни, нет даже лакеев, которым следовало бы убирать со стола.
– Что же вы молчите? – Голос Петра стал тонким,
злым. – Вы, быть может, все это игрушками считаете, а ведь я не шутя вас…
я…
У него перехватило горло.
Даша молчала, пыталась высвободить руку; Петр не отпускал.
Не осознавая своей силы, впился пальцами в мягкую кожу, чувствуя сейчас уже не
робкую нежность к этой пленительной девушке, а обиду и стремление непременно,
любой ценой подчинить ее своей воле. Более всего на свете мальчик-император
хотел, чтобы все вокруг него признавали его уже взрослым: ему ничто не претило
так, как отношение к нему будто к ребенку. Убеждение, что Даша сторонится его
лишь из-за лет, разделяющих их, было невыносимо, как раскаленная игла,
вонзившаяся в мозг.
Жажда во что бы то ни стало восторжествовать над строптивой
девушкой, поступить по своей воле, не считаясь более ни с чем (это удивительно
роднило Петра с дедом, несмотря на всю ненависть младшего к старшему), лишило
его рассудка.
Он метнулся к краю стола, таща за собой Дашу, одним
движением левой руки смел посуду, тарелки, салфетки, а потом подхватил девушку
за талию и резко швырнул ее на столешницу – так, что она невольно завалилась на
спину. Вцепился в пышные бледно-зеленые юбки, задирая их, путаясь в кружеве
нижних юбок, комкая сорочку, протискиваясь меж судорожно стиснутых колен.
На грохот и звон в дверь кто-то заглянул, но тут же
отпрянул, донельзя ошарашенный увиденным. Сунулись было лакеи – подобрать
посуду, однако благоразумно исчезли вновь.
Несколько мгновений ошеломленная Даша только и могла, что
сжиматься в комок, но вот на смену страху и изумлению пришла ярость. С
неожиданной силой она распрямила поджатые колени и ударила Петра в грудь так,
что он отшатнулся – и плюхнулся на пол, не удержавшись на ногах.
Соскочила со стола, обрушив вниз ворох задранных юбок, и
принялась с лихорадочной поспешностью одной рукой обметать с них налипшие
крошки, а другой поправлять растрепавшуюся прическу. Горничной Екатерины
Долгорукой, прислуживавшей теперь обеим девушкам, стоило немалого труда завить
и уложить локонами довольно коротко остриженные волосы Даши, да еще вплести в
них модное украшение из лент, называемое фонтаж, и теперь Даша торопливо
ощупала голову, как будто и в самом деле ее заботила лишь сохранность прически
и опрятность платья. На самом деле она не знала, куда себя девать от смущения и
злости, готова была убить этого мальчишку, и в то же время плакать хотелось от
жалости к нему, такое было растерянное, обиженное, горестное выражение в его
глазах, так медленно, неуклюже поднимался он с пола.
– Ради самого Господа Бога, ваше величество, –
проговорила она с запинкою, – как можно?!
– Почему нет? – резко спросил император, тоже
принимаясь ощупывать свой покосившийся парик и оправлять камзол, лишившийся
нескольких пуговиц. – Я тоже ведь не в поле обсевок! Я царь! Понимаете,
сударыня? Да любая другая…
– Вот и найдите другую! – вскрикнула Даша почти с
отчаянием, оставляя, наконец, заботу о своем туалете и стискивая на груди
руки. – Другую, не связанную…
– Не связанную чем? – насторожился Петр. – Вы
что, с другим сговорены?
«Да нет, с чего вы взяли?» – чуть не воскликнула она
возмущенно, потому что имела в виду только тайную любовь, привязывавшую ее к
Алексу, однако тотчас оценила нечаянную подсказку:
– Да, сговорена! Да, с другим!
– Что, какая-нибудь деревенщина вроде вас же? – не
удержался он от ревнивого оскорбления. – Или при дворе женишка
присмотрели?
Даша растерянно смотрела на него, пораженная этой внезапно
вспыхнувшей злостью, и молчала.
– Что же не отвечаете? – Голос Петра
срывался. – Или стыдно признаться? Или… – Он вдруг поперхнулся – и
продолжал уже другим голосом, низким, яростным: – А ведь я знаю вашего
избранника! Не тот ли испанец, а может, поляк, ну, курьер, попутчик? Не с ним
ли вы успели помолвиться? А то и чего доброго… чего доброго…
Он покраснел, меряя ее таким взглядом, что Даша тоже вся
залилась краской.
– Ничего меж нами не произошло такого, чего я могла бы
стыдиться, однако мы и впрямь дали друг другу слово верности, – сказала
она как могла твердо, вонзая ногти в ладони, чтобы не трястись, как осиновый
лист.
Петр развернулся на каблуках – Даша решила было, что он
сейчас убежит из столовой, и втихомолку перевела дух, однако молодой император
размеренно, чеканя шаг, дошел до противоположного конца стола и, дернув за край
скатерти, обрушил на пол еще десяток кувертов и блюд с недоеденными яствами.
На сей раз дверь даже не шелохнулась.
– Надо полагать, вскоре герцог де Лириа попросит у меня
руки моей… – Император запнулся на этом слове, но продолжил сдавленным
голосом: – Попросит руки моей придворной дамы для своего нового секретаря?
Даша вскинула на него тревожный взгляд, ожидая продолжения,
однако Петр Алексеевич только хмыкнул – и, громко, неуклюже, по-детски топая,
выскочил вон, шарахнув изо всех сил дверью.
Тотчас в комнату потянулись заждавшиеся лакеи, начали
убирать посуду, которой больше пребывало теперь на полу, чем на столе. Даша то
и дело ловила на себе их мгновенные, острые, любопытствующие взгляды, однако
все стояла и стояла, безвольно свесив руки и совершенно не зная, что делать
теперь, как быть со своей ложью, которая в первое мгновение показалась столь
удачной, а теперь… что с ней делать теперь?
