Интересно знать, проклятущая Ленка только заметила ее
отвращение к еде или умудрилась сообразить, откуда оно взялось? Сама-то
Екатерина давно все поняла, только боялась себе признаться в том, что…
Она резко вздрогнула, словно вымолвила ужасную правду вслух.
Исподтишка огляделась. Все: отец, мать, братья, вреднющая сестра – так и ели
Екатерину глазами, забыв про завтрак.
Что в их взглядах? Простое беспокойство за нее? Подозрения?
Или уже прямые догадки?
Нет, не может быть, им не с чего догадаться, никто не знает
о тайных встречах с Миллесимо!
Сделав над собой поистине невообразимое усилие, Екатерина
подцепила ложечкой слоистый, омерзительно-влажный кусочек творога, взяла в рот,
помяла онемевшим языком, кое-как пропихнула в горло:
– С чего ты взяла, сестрица, что мне творог не по
нраву? Ем да нахваливаю!
И даже умудрилась улыбнуться.
Помнится, когда Екатерина росла в доме своего дядюшки
Григория Федоровича Долгорукого, бывшего тогда посланником в Варшаве, тетушка,
дама светская и изощренная, муштровала ее построже, чем капрал муштрует своих
новобранцев. Именно княгиня Аглая Самсоновна приучила Екатерину к железной
выдержке, обучила так владеть своим лицом, что, вонзись в ее тело все те
полсотни булавок, на которых держался ее бальный наряд, да что – проткни ее
насквозь вязальной спицею, – не перестанет мило улыбаться собеседнику. Ох,
как сейчас пригодились ей тетушкины уроки!..
– Чего пристали к девке? – добродушно проворчал
отец. – Когда у нас Катька ела за двоих? Это у тебя, Ленка, щеки скоро по
плечам расползутся.
Сестра, которая и впрямь выглядела с самого детства так,
словно была поперек себя шире, надулась, как мышь на крупу, кидая мстительные
взгляды теперь на отца, но тому они были – что об стенку горох.
Братья вернулись к еде. Выражение беспокойства вмиг сошло с
лица Прасковьи Юрьевны. И чуть не впервые княжна Екатерина подумала: какое
счастье, что матушка свято придерживается старинного узаконения, по которому
муж – всему голова. Если не тревожился князь, значит, его княгине следовало
быть спокойной, пусть бы даже крыша начала валиться на голову!
Она бросила на отца признательный взгляд исподлобья – и в то
же мгновение несчастный творог застрял у нее поперек горла.
Какое выражение мелькнуло на его лице! Отец обо всем знает…
нет, догадывается! Что же теперь делать, как же быть? Да зародись у него одно
подозрение, он с дочери глаз не спустит. А ведь Екатерине смертельно нужно
ухитриться встретиться с Миллесимо, поведать ему, в какое положение они попали.
Нет, в «положение» всегда попадает дама. А мужчина волен войти в ее положение –
или нет. Проще говоря, признать своим ребенка, которого он сделал, – или
высоко вскинуть брови с выражением крайнего недоумения: «Красавица моя, но при
чем тут я?!»
Нет, Альфред не станет отрекаться от ребенка – он будет
только счастлив признать его, будет в восторге, когда весь свет убедится, что
Екатерина принадлежит ему, что теперь он непременно должен жениться на ней,
чтобы спасти ее доброе имя! Да и ей ничего другого не остается делать, кроме
как выйти за него, распростившись со всеми теми тщеславными надеждами, которые
разрослись, распустились, расцвели в душе.
Екатерина с трудом подавила тяжелый вздох. Ну что ж, не
судьба им сбыться, не судьба ей сделаться государыней. Ладно, винить некого,
кроме себя и своей страстности. Как-нибудь она сумеет смириться с участью, но
сумеет ли смириться отец? Екатерина-то надеялась просто исчезнуть из дому – и
все, безвозвратно кануть в неизвестность вместе с Миллесимо, а теперь, по всему
видно, не миновать стать объясняться с разъяренным отцом.
Она с трепетом ждала окончания завтрака. Думала, он окликнет
ее, оставит в столовой для беседы, однако тот вышел первым, и Екатерина
прошмыгнула в свою комнату, лелея надежду, что злобный, все насквозь
проницающий взор отца ей померещился.
Ничуть не бывало!
Стоило только дух перевести, как дверь распахнулась – и на
пороге возник князь Алексей Григорьевич.
«Да ведь он все равно ничего знать наверняка не
может! – мелькнула спасительная мысль. – Только подозревает, а как
сможет свои подозрения проверить? Он же не повивальная бабка! Мне надо только
покрепче держаться, запираться что есть силы, возмутиться его подозрениями. А
как он поверит моим словам и успокоится – бежать, бежать к Альфреду!»
Мало помогли трезвые размышления, и крепости духа хватило
ненадолго. Чуть только Екатерина подняла испуганные, блуждающие глаза на белое
от ярости лицо Алексея Григорьевича, как руки у нее похолодели, в ушах
застучало, взор заволокло туманом, и она, тихо ахнув, повалилась на ковер в
глубоком обмороке.
Очнулась через несколько мгновений от того, что холодные
струйки неприятно ползли по щекам и шее. Потребовалось время, чтобы понять: она
лежит на полу, отец не дал себе труда даже на кровать дочку перенести. Водичкой
побрызгал ледяной, вот и вся забота о ней. А голос у него – голос еще холоднее,
чем эта студеная вода:
– Очухалась, вижу? Полно притворяться, реснички вон
дрожат. Открывай, открывай свои бесстыжие гляделки да посмотри на отца, коли
хватит смелости, блудня поганая!
Екатерина с трудом села, упираясь в пол дрожащими руками.
Да… плохи дела. Если раньше еще могла как-то отовраться: живот-де пучит, пищи
не принимает, оттого и бледна за завтраком, то теперь надежды на отговорки нет.
Вот так бухнуться перед отцом без памяти – все равно что самой себе клеймо
поставить: грешна, мол, батюшка!
– Батюшка, – выдохнула с мольбой, вперяя в него
отчаянный взгляд, – прости, ради Христа! Ну прости ты меня, свою дочь неразумную!
Отдай, пока не поздно, за Миллесимо, да и делу конец! А хочешь, вели на конюшне
плетьми до смерти засечь – я вся в твоей воле.
– Что ж ты делаешь, Катька? – спросил Алексей
Григорьевич без злости, с тихим, надрывным отчаянием, как никогда не говорил с
дочерью. – Я головой об эту стенку ради кого бьюсь? Ради себя, что ли? Да
мне что, я – старик, моя жизнь уже прошла! Ради вас, детей! А вы у меня – что
ты, что Ванька – и безмозглые, и бессердечные. Да я зубы сгрыз, руки по локоть
стер, покуда смел с пути эту паскудину Елисаветку, да любовника ейного, Сашку
Бутурлина, да Сережку Голицына заслал за границу, а этого грубияна Сашку
Нарышкина – в его деревню. Вот он, государь, в ваших теперь руках, берите его
тепленького, жрите его со сметанкой, а хотите – с маслицем. А вы что делаете?!
Ванька только и знает, что отца чихвостит по всем углам, с иностранцами его
обсуждает почем зря, словно чужого. Вот хоть бы с Вратиславом из-за этого
поганого графчика эва как стакнулся!
