Приглядевшись к Миллесимо, он как бы удивился, словно не
ожидал его здесь увидеть. Между тем замечу лишь для вас, ваше преосвященство,
что весь дипломатический корпус пребывает в тайном убеждении, что история сия
была нарочно подстроена самим Долгоруким для того, чтобы унизить бывшего жениха
своей дочери и указать ему его место.
Впрочем, продолжу. Князь внимательно, с брезгливой усмешкою,
рассматривал грязную одежду пленника и, видимо, наслаждался его униженным
состоянием. Затем, не здороваясь, чрезвычайно холодно и сухо изрек: «Очень
жаль, граф, что вы запутались в эту историю, но с вами поступлено так по воле
государя. Его величество строго запретил здесь стрелять и дал приказание
хватать всякого, кто нарушит запрещение».
Миллесимо хотел было объяснить, что ему ни о чем таком не
известно, что он впервые слышит о таком запрещении, но князь прервал его
словами: «Мне нечего толковать с вами, вы можете себе отправляться к вашей
Божьей матери!»
Выражение это в переводе на испанский звучит как
благословение, однако здешние варвары придают ему такой оскорбительный смысл,
что наше грубое tirteafuera покажется просто ласковым напутствием!
Итак, бросив это последнее оскорбление, князь Алексей
Григорьевич поворотился к графу спиной и, войдя в дом, захлопнул за собой
двери.
Государь так и не появился; потом стало известно, что его не
было на дворцовой даче, он развлекался верховой ездой в обществе фаворита и его
сестрицы верст за пять отсюда, поэтому запрещение стрелять в присутствии
царствующей особы выглядело по меньшей мере издевательством.
В конце концов Миллесимо был возвращен его экипаж, и,
сопровождаемый наглыми выкриками, граф смог уехать. Первым делом он явился к
своему зятю, графу Вратиславу, и пожаловался на беззаконную бесцеремонность
Долгорукого. Тот, разумеется, принял очень близко к сердцу такой поступок с
чиновником имперского посольства, счел его оскорблением для всех иностранных
посольств в России и попросил вашего покорного слугу быть посредником в сем
вопросе, обратившись к Остерману. Я немедленно отправился к вице-канцлеру.
Хитрый и уклончивый барон Андрей Иванович счел, что не след ему ссориться с
влиятельным Долгоруким, ведь всем было ясно, что последний устроил пакость
Миллесимо из чистой злобы, прикрываясь благовидными законными предлогами.
Однако он обещал сделать все возможное, чтобы граф Вратислав и его шурин
получили надлежащее удовлетворение.
С извинениями приехал к австрийцам фаворит. Князь Иван
Долгорукий находится в оппозиции к своему отцу, недоволен его матримониальными
планами в отношении сестры и государя, поэтому его сожаление можно было счесть
искренним. Он сообщил, что самовольные гренадеры, оскорблявшие высокую особу,
уже наказаны. Об том же сообщил письменно барон Остерман, присовокупив, однако,
что Миллесимо сам виноват, если его не узнали, и вольно же ему было грозить
этим гренадерам шпагою, а также прицеливаться в них из ружья!
На возмущенное отрицание этого факта Вратиславом и самим
Миллесимо барон Андрей Иванович принял важный вид и ответствовал, что это-де
совершенно неважно, целился он или не целился, угрожал или не угрожал,
поскольку его царское величество русский император неограниченно властен в
своем государстве давать всякие приказания, какие ему заблагорассудится, все
обязаны знать это и исполнять.
Тут уж ваш покорный слуга, призванный быть посредником в сем
щекотливом деле, не смог смолчать и молвил следующее:
–Все, даже дети, знают, что каждый государь имеет право
давать приказания в своем государстве. Но чтобы с этими приказаниями
образовывались иностранные министры и люди их свиты, необходимо заранее
извещать их через Коллегию иностранных дел; на это заранее должен был обратить
внимание государственный секретарь или министр, через которого они ведут
сношения. Играф Вратислав, и я с нашими кавалерами получили от его царского
величества дозволение охотиться в окрестностях, а чтоб было запрещение
охотиться в одном каком-нибудь месте не только подданным, но и иноземцам,
получившим право на охоту всюду, нужно было передать нам особое сообщение.
После этого граф Вратислав собрал к себе представителей всех
иностранных держав в Москве и заявил им, что удовлетворение, предложенное Остерманом,
считает недостаточным для чести и значения своего государя, полагает, что
наглый поступок русских с чиновником имперского посольства наносит оскорбление
всем представителям иностранных дворов в Москве.
Сторону Вратислава с живостью принял ваш покорный слуга, а
ко мне присоединились представители Польши, Дании и Пруссии. Они послали
требование к самому князю Долгорукому извиниться или хотя бы наказать
гренадеров в присутствии Вратислава, несмотря на то, что эти виновные (ха-ха!)
уже наказаны.
Так и случилось. Князь Алексей Григорьевич прислал к
австрийцам воинского бригадира, служившего в дворцовом ведомстве и
заведовавшего запрещенным для стрельбы округом, в котором стрелял Миллесимо.
Этот бригадир должен был выразить бесконечное сожаление о неприятном случае,
происшедшем с Миллесимо, и согласиться с новым наказанием гренадеров – ежели на
то будет воля графа Вратислава и его шурина. Этим дело и кончилось. Австрийский
посланник счел себя удовлетворенным, а князь Алексей Григорьевич все-таки
достиг своего: Миллесимо (и не он один!) понял, за что и почему с ним произошло
сие неприятное событие, а также смог убедиться: у него нет никакой надежды
смягчить жестокосердного отца своей бывшей невесты и он должен оставить всякие
попытки вновь видеться с нею. По слухам же (непроверенным), такие попытки имеют
место быть.
В заключение своего послания позволю себе напомнить вашему
преосвященству, что известная сумма денег, доставленная мне с курьером сеньором
Монтойя, ушла почти вся на оплату ранее сделанных долгов. Поистине разоряют
счета от докторов, поскольку состояние здоровья сеньора Монтойя внушало весьма
серьезные опасения. Вдобавок здесь стоит уже вполне осенняя, а по мне, так
по-зимнему холодная погода, и все мы в большей или меньшей степени больны. К
этому присовокупляется и болезнь моего кармана, который страдает хронической
чахоткою, – и это меня повергает в крайнюю меланхолию. Надеюсь, что
заботами вашего преосвященства денежная болезнь моя скоро поправится, что вы в
самое ближайшее время вновь вышлете мне жалованье, а то и освободите меня
наконец-то из этой страны, где я, если пробуду еще некоторое время, потеряю и
последнее здоровье. Всей душою умоляю ваше преосвященство обратить внимание на
мое положение и не дать мне погибнуть в этом ледяном климате, где не встретишь
ничего, что могло бы понравиться, ничего, что могло бы доставить какое-нибудь
удовольствие или удовлетворение…»
Октябрь 1729 года
– А что? Чем же она плоха, эта самая Браун… швирг…
шверг… – Петр с усилием свел к переносице разбегающиеся глаза и вдруг, с
неожиданной для пьяного четкостью, выговорил по слогам: – Прин-цес-са
Бра-ун-швейг-Бе-верн-ска-я!
