Угораздило же этого глупого мальчишку простудиться. Ну
ладно, перемерз, с кем не бывает, а вот оспу-то где подхватил, паршивец?
– Говорят, от Сергея Григорьевича заразился, –
услышал он голос сына Ивана и понял, что невольно задал свой вопрос
вслух. – Дядюшка ведь, несмотря на то, что дети его в оспе лежали,
продолжал ездить ко двору. Вот и доездился.
– Ну, это чепуха, – отмахнулся Сергей Григорьевич,
который тоже был здесь. – Я ведь здоровехонек. И никто ведь больше не
заразился. И дети на поправку пошли. А он, – князь значительно ткнул
пальцем в стену, за которой где-то далеко находился Лефортовский дворец, –
а он, гляди, вот-вот… – И перекрестился.
Алексей Григорьевич тоже перекрестился и рявкнул:
– Не каркай.
Брат терпеливо снес грубость, да и никто из Долгоруких,
собравшихся сегодня в Головинский дворец, не обратил на непочтительность внимания.
Здесь были человек десять князей Долгоруких, собравшихся по просьбе Алексея
Григорьевича и на время позабывших старинные распри. Слишком сурово грозила
обернуться к ним судьба. Ко всем Долгоруким!
– Еще Блументросты эти клятые, – безнадежным тоном
сказал князь Иван. – Лечить не умеют, а берутся. Лихорадку, что наперед
оспы высыпала, лечили как обыкновенную лихорадку, давали государю прохлаждающие
напитки. Господина Бидлоо призвали, так он аж за голову схватился. Болезнь-де
развилась, на подошвах высыпала. А это всяким таким-этаким может окончиться,
сами понимаете.
– Которого уж уморили, а? – с изумлением
пробормотал Василий Владимирович. – Немцы нечестивые. Гореть бы им живьем
в пламени адовом!
– Еще не уморили, чего вы раскаркались! – вспылил
Алексей Григорьевич. – А вот, кстати, о немцах. Василий Лукич, –
повернулся он в угол, где притих тот, кого называли самым умным из
Долгоруких. – Ты чего отмалчиваешься? Что за письмо тебе прислали
Вестфален, датский посланник, Вратислав да испанец этот хитроглазый?
Василий Лукич медленно вынул сложенный вчетверо лист, уже
изрядно затертый на сгибах. Сразу стало ясно, сколь часто он читывал и
перечитывал письмо посланников. Не разворачивая лист, Василий Лукич
процитировал:
– «Слух носится, что его величество весьма болен, и
ежели наследство России имеет быть принцессе Елизавете или Голштинскому принцу,
то императору и королю дружбы с Россией иметь неможно, а понеже его величества
обрученная невеста фамилии вашей, то и можно удержать престол за нею, так же,
как после кончины Петра Первого двенадцать знатных персон, в том числе
Меншиков, государыню императрицу Екатерину удержали, то и вам по вашей знатной
фамилии учинить можно, и вы силы и славы имеете».
– Легко им, нехристям, советы советовать! –
пробормотал фельдмаршал Василий Владимирович.
– А что? – легким голосом, чтобы можно было
принять за шутку, сказал Алексей Григорьевич. – Катерина моя – обрученная
государева невеста!
– Княжна Екатерина не венчалась с государем, –
настаивал Василий Владимирович, упрямо склоняя голову.
– Не венчалась, так обручалась, – вмешался брат
Алексея Григорьевича, князь Иван.
– Иное дело венчание, а иное – обручение, –
продолжал Василий Владимирович. – Хоть бы она и венчана была, и тогда в
учинении ее наследницей не без сумнения было бы. Не то что посторонние, да и
нашей фамилии прочие лица у ней в подданстве быть не захотят. Покойная
государыня Екатерина Алексеевна хотя и царствовала, но только ее величество
государь император при животе своем короновал.
Иван Григорьевич покосился на своего брата, уловил чуть
заметный его кивок и проронил раздумчиво:
– Стоит только крепко захотеть… Уговорим графа
Головкина и князя Дмитрия Голицына, а коли заспорят, так мы их и бить начнем.
Как не сделаться по-нашему? Ты, князь Василий Владимирович, в Преображенском
полку подполковник, а князь Иван Алексеевич – майор; а в Семеновском полку
спорить против нас некому. Крикните княжну Екатерину на царство – небось
подхватят!
Князь Василий Владимирович крепко взялся за голову:
– Что вы, ребячье, врете? Статочное ли дело? И затем,
как я в полку объявлю? Услышат это от меня, не то что станут бранить – еще и
побьют!
– Да, – вздохнул Алексей Григорьевич. – Вот
ежели бы Катерину государь изволил объявить своей наследницей в духовной…
– Да, – совершенно так же вздохнул Василий
Владимирович. – Оно бы хорошо, только это дело в воле его величества
состоит. Как нам о таком несостоятельном деле рассуждать, когда вы сами знаете,
что его величество весьма болен?
– Об том и речь, – загадочно пробормотал Алексей
Григорьевич, хитро отводя глаза.
– А, вон вы чего, – пробормотал после некоторого
молчания Василий Владимирович. – Ну, братья, я вам в таком деле не
пособник. Сами все себя погубите, если станете этого добиваться.
И вместе с братом Михаилом фельдмаршал покинул Головинский
дворец.
Простодушный Иван Григорьевич возобновил разговор:
– То, что государь в руке своей неволен, понятно само
собой, об этом и речи больше нету. А вот нельзя ли написать духовную от имени
государя, якобы он учинил своей наследницей невесту свою Екатерину?
Уже братьев Владимировичей не было – некому было возражать
против такого безумного предприятия.
– Садись к столу, Василий Лукич, – предложил отец
государевой невесты. – Ты у нас словами крутить мастер.
Долгорукий некоторое время почеркал пером по бумаге, потом
поморщился:
– Не штука сочинить, что писать. Но моя рука непохожа
на руку государеву. Кто бы написал получше? А я скажу, чего писать надо.
Стали пробовать. Лучше всех почерк оказался у Сергея Григорьевича.
Князья Василий Лукич и Алексей Григорьевич сочиняли духовную и диктовали ему,
так что выходило: один скажет, а другой прибавит. Князь Иван Алексеевич
смотрел-смотрел, как дядюшка водит пером по бумаге, хмурился-хмурился, потом
вдруг вынул из кармана какие-то две бумаги и решительно сказал:
– Посмотрите, вот письмо государево и моей руки. Письмо
руки моей – слово в слово как государево письмо. Я умею под руку государеву
подписываться, потому что я с ним в шутку писывал.
И под одним листком с составленной духовной он подписал: «Петр».
Дядья стали глядеть да сравнивать и хором решили, что почерк
князя Ивана Алексеевича удивительно как схож с почерком государя. И все же они
не решились дать ходу фальшивой духовной. Оставался другой листок, еще не
подписанный. Алексей Григорьевич сказал сыну:
