– Но, ваше преосвященство… – пробует возразить доктор Пул.
Архинаместник останавливает его жестом пухлой, влажной руки.
– Минутку, – сурово говорит он.
Вид у него столь грозный, что доктор Пул спешит извиниться:
– Простите, пожалуйста.
– Пожалуйста, мой дорогой Пул, пожалуйста.
И снова архинаместник – сама любезность и снисходительность.
– Как я сказал, – продолжает он, – не следует забывать, что, пройдя, если можно так выразиться, физиологическое обращение, вы будете избавлены от искушений, которых, по всей вероятности, не избегнете, оставшись нормальной особью мужского пола.
– Конечно, конечно, – соглашается доктор Пул. – Но, уверяю вас…
– Когда речь идет об искушении, – сентенциозно заявляет архинаместник, – никто не вправе никого уверять в чем бы то ни было.
Доктор Пул вспоминает о недавнем разговоре с Лулой на кладбище и чувствует, что заливается краской.
– Не слишком ли огульно это утверждение? – без особой убежденности спрашивает он.
Архинаместник качает головой:
– В таких делах и речи не может быть об огульности. И позвольте напомнить вам, что происходит с теми, кто поддается подобным искушениям. Воловьи жилы и похоронная команда всегда наготове. Именно поэтому, ради ваших же интересов, ради вашего будущего счастья и спокойствия духа я советую, нет, прошу, умоляю вас вступить в наши ряды.
Молчание. Доктор Пул с трудом сглатывает слюну.
– Я хотел бы подумать, – наконец говорит он.
– Разумеется, – соглашается архинаместник. – Не спешите. Можете думать неделю.
– Неделю? За неделю я не успею обдумать все как следует.
– Пусть будет две недели, – соглашается архинаместник, а когда доктор Пул отрицательно качает головой, добавляет: – Пусть будет хоть месяц, хоть полтора, если желаете. Я не тороплюсь. Я беспокоюсь только за вас. – Он похлопывает доктора Пула по плечу. – Да, дорогой мой, за вас.
Наплыв: доктор Пул работает на опытном участке – высаживает помидорную рассаду. Прошло почти полтора месяца. Его каштановая борода стала гораздо пышнее, а твидовый пиджак и брюки – гораздо грязнее по сравнению с прошлым его появлением в кадре. На нем серая домотканая рубаха и мокасины местного производства.
Посадив последний кустик, он выпрямляется, потягивается, потирает занемевшую спину, затем медленно идет в конец огорода, останавливается и задумчиво всматривается в пейзаж.
Дальний план: глазами доктора Пула мы видим широкую панораму брошенных фабрик и разваливающихся домов на фоне гор, которые хребет за хребтом уходят к востоку. Густо синеют островки тени; в ослепительном золотом свете отдаленные предметы кажутся маленькими, но очень резкими и отчетливыми, словно отраженные в выпуклом зеркале. На переднем плане почти горизонтальные солнечные лучи, точно резец осторожного гравера, открывают неожиданное богатство текстуры даже совершенно голых клочков выжженной земли.
Рассказчик
Бывают минуты – и это одна из таких минут, – когда мир кажется прекрасным, как нарочно, как будто все вокруг решило продемонстрировать тем, у кого открыты глаза, свою сверхъестественную реальность, которая лежит в основе всех внешних ее проявлений.
Губы доктора Пула шевелятся; мы слышим его шепот:
Любовь, восторг и красота
[123]
Под солнцем будут жить всегда.
Они сильнее нас – ведь мы
Не терпим света, дети тьмы.
Доктор Пул поворачивается и идет ко входу в сад. Прежде чем открыть калитку, он осторожно оглядывается вокруг. Вражеских соглядатаев не видно. Успокоившись, он выскальзывает из калитки и сразу сворачивает на тропинку, вьющуюся меж дюнами. Губы его снова шевелятся.
…Я – мать твоя Земля
[124]
;
В моих холодных венах вплоть до жилки
Громаднейшего дерева, чьи листья
Дрожали в воздухе морозном, радость
Струилась, словно в человеке кровь,
Когда с груди моей ты тучей славной
Поднялся, радости чистейший дух.
С тропинки доктор Пул выходит на улочку; по ее сторонам стоят небольшие дома; рядом с каждым – свой гараж, вокруг каждого – клочок голой земли, бывший когда-то газоном или клумбой.
– «Радости чистейший дух», – повторяет доктор Пул и, вздохнув, качает головой.
Рассказчик
Радости? Но ведь радость давным-давно убита. Остался лишь хохот демонов, толпящихся вокруг позорных столбов, да вой одержимых, спаривающихся во тьме. Радость – она ведь только для тех, чья жизнь не противоречит заведенному в мире порядку. Для вас же, умников, которые считают, что порядок этот можно улучшить, для вас, сердитых, мятежных и непокорных, радость очень скоро становится незнакомкой. Те, кто обречен пожинать плоды ваших фантастических затей, не будут даже подозревать о ее существовании. Любовь, радость и мир – вот плоды духа, являющегося вашей сущностью и сущностью мира. А плоды обезьяньего склада ума, плоды мартышечьей самонадеянности и протеста – это ненависть, постоянное беспокойство и непрестанные беды, смягчаемые лишь еще более страшным безумием.
Тем временем доктор Пул продолжает бормотать на ходу:
Мир полон лесорубов, что грустящих
Дриад любви с дерев сгоняют жизни
И соловьев распугивают в чащах
[125]
.
Рассказчик
Лесорубов с топорами, людей с ножами, убивающих дриад, людей со скальпелями и хирургическими ножницами, распугивающих соловьев.
Доктор Пул вздрагивает и ускоряет шаг, словно человек, почувствовавший за спиной чье-то недоброжелательное присутствие. Потом вдруг останавливается и снова оглядывается.
Рассказчик
В городе, вмещающем два с половиной миллиона скелетов, присутствие нескольких тысяч живых людей едва заметно. Ничто не шелохнется. Полная тишина среди этих уютных буржуазных развалин кажется нарочитой и даже несколько заговорщицкой.
Доктор Пул, пульс которого участился от надежды и страха перед разочарованием, сворачивает с улицы и идет по дорожке, ведущей к гаражу Э 1993. Двери его открыты и болтаются на ржавых петлях. Доктор Пул входит в затхлый полумрак. Пробивающийся через дырочку в западной стене гаража тонкий карандашный луч закатного солнца падает на левое переднее колесо четырехдверного седана «шевроле супер де люкс» и лежащие рядом на земле два черепа – один взрослый, другой, очевидно, детский. Ботаник открывает единственную незаклиненную дверцу машины и вглядывается в царящую внутри тьму.
