– Потому что Он не может не поддаться искушению и не довести зло до предела. А когда зло доходит до предела, оно всегда уничтожает само себя. И после этого снова появляется обычный порядок вещей.
– Когда еще это будет…
– В масштабах всего мира и в самом деле не скоро. Однако для отдельных людей – тебя и меня, например, – хоть сейчас. Что бы Велиал ни сделал с остальным миром, мы с тобой всегда можем действовать во имя естественного порядка вещей, а не против него.
Снова наступает молчание.
– Мне кажется, я все же тебя не понимаю, – наконец говорит Лула, – но это не важно. – Она опять пододвигается ближе, кладет голову ему на плечо и продолжает: – Теперь для меня ничто не важно. Пускай Он убьет меня, если захочет. Это не имеет значения. Во всяком случае, сейчас.
Он берет ее лицо в ладони, приближает к своему, наклоняется для поцелуя, и в этот миг экран темнеет и превращается в безлунную ночь.
Рассказчик
L'ombre etait nuptiale, auguste et solennelle. Но на этот раз торжественность свадебной ночи не нарушается ни бешено-похотливыми воплями, ни Liebestod, ни саксофонными мольбами о детумесценции. Пропитавшая эту ночь музыка чиста, но не наглядна, точна и определенна, но лишь в отношении реальности, которой нет названия, всеобъемлюща и плавна, но не вязка, свободна от малейшей тенденции властно прилипать ко всему, до чего бы она ни дотронулась и что бы ни охватила. Это музыка, пронизанная духом Моцарта, хрупкая и радостная, несмотря на свою причастность к трагедии, музыка сродни веберовской
[128]
, аристократичная и утонченная и тем не менее способная на безрассудное веселье, равно как и самое точное понимание мировых страданий. Нет ли в ней намека на то, что в «Ave Verum, Corpus»
[129]
и в соль-минорном квинтете лежит вне пределов мира «Don Giovanni»
[130]
? Нет ли тут намека на то, что уже (иногда у Баха и у Бетховена – в той конечной цельности искусства, которая сродни святости) выходит за пределы романтического сплава трагического и смешного, человеческого и демонического? И когда в темноте голос влюбленного снова шепчет слова: «…она стоит, являя собой любовь, свет, жизнь и божество», то не начинается ли уже здесь понимание того, что, кроме «Эпипсихидиона», есть еще и «Адонаис»
[131]
и, кроме «Адонаиса», – беззвучная доктрина чистого сердца?
Наплыв: лаборатория доктора Пула. Солнечный свет льется сквозь высокие окна и ослепительно сияет на сделанном из нержавеющей стали тубусе микроскопа, стоящего на рабочем столе. Комната пуста.
Внезапно молчание нарушается звуком шагов, дверь открывается, и в лабораторию заглядывает директор по производству продуктов питания – все тот же дворецкий в мокасинах.
– Пул, – начинает он, – его высокопреосвященство пожаловали, чтобы…
Он останавливается, и на лице у него появляется удивление.
– Его тут нет, – говорит он архинаместнику, который вслед за ним входит в комнату.
Великий человек поворачивается к сопровождающим его двум служкам и приказывает:
– Посмотрите, может быть, доктор Пул на опытном участке. Служки кланяются, скрипят в унисон: «Слушаюсь, ваше высокопреосвященство» – и уходят.
Архинаместник садится и изящным жестом приглашает директора последовать его примеру.
– Кажется, я вам еще не говорил, что пытаюсь убедить нашего друга принять постриг, – сообщает он.
– Я надеюсь, ваше высокопреосвященство не имеет в виду лишить нас его неоценимой помощи в деле производства продуктов питания, – взволнованно отзывается директор.
Архинаместник успокаивает собеседника:
– Я прослежу, чтобы у него всегда было время помочь вам дельным советом. Однако я хочу быть уверен, что его способности пойдут на пользу церкви.
Служки снова входят и кланяются.
– Ну?
– На участке его нет, ваше высокопреосвященство.
Архинаместник сердито хмурится, директор корчится под его взглядом.
– Вы как будто говорили, что в этот день он обычно работает в лаборатории?
– Так точно, ваше высокопреосвященство.
– Почему же его нет?
– Не представляю, ваше высокопреосвященство. Он никогда не менял расписания без моего ведома.
Молчание.
– Мне это не нравится, – сообщает наконец архинаместник. – Очень не нравится. – Он поворачивается к служкам: – Бегом в центр, отправьте полдюжины верховых на его поиски.
Служки кланяются, издают синхронный писк и исчезают.
– Что же касается вас, – повернувшись к перепуганному бледному директору, говорит архинаместник, – то, если что-нибудь случится, вы за это ответите.
Величественный и гневный, он поднимается и шествует к выходу.
Наплыв: монтажная композиция.
Лула со своей кожаной сумкой на плече и доктор Пул с ранцем, состоявшим на вооружении в армии еще до Этого, карабкаются через обвал, перегородивший одну из великолепно спроектированных автотрасс, которые еще бороздят отроги гор Сан-Габриэль.
Открытый всем ветрам гребень горы. Двое беглецов смотрят вниз, на необозримый простор пустыни Мохаве.
Следущий кадр: сосновый лес на северном склоне. Ночь. В пробивающейся сквозь кроны полосе лунного света доктор Пул и Лула спят, укрывшись домотканым одеялом.
Скалистое ущелье, по дну которого течет ручей. Любовники остановились: они пьют и наполняют водой бутылки.
А теперь мы в предгорьях, лежащих выше уровня пустыни. Идти среди кустиков полыни, зарослей юкки и можжевельника несложно. В кадр входят доктор Пул и Лула; камера следит, как они шагают по склону.
– Натерла ноги? – озабоченно спрашивает доктор Пул.
– Нет, ничего, – бодро улыбается Лула и качает головой.
– Думаю, нам нужно скоро делать привал и перекусить.
