– Должно быть, это он повесил объявление на воротах?
Пожилая леди кивнула и объяснила, что это-де такая уловка и что снимать доску она не намерена.
– Он долго болел? – поинтересовался я.
– Совсем не болел, – отозвалась она. – Хотя постоянно твердил про больное сердце.
Из-за него-то мистер Тэллис и оставил этот мир. В ванной. Она нашла его там однажды утром, принеся ему из лавки кварту молока и дюжину яиц. Он был уже холодный как камень. Наверное, пролежал всю ночь. В жизни она не испытывала подобного потрясения. А сколько хлопот потом – никто ведь не знал, есть ли у него где-нибудь родня. Вызвали врача, затем шерифа и, только получив разрешение суда, похоронили беднягу, который к тому времени уже отнюдь не благоухал. А потом его книги, бумаги и одежду сложили в коробки и запечатали, и теперь все это хранится где-то в Лос-Анджелесе – на случай, если объявится наследник. Теперь они с мужем снова перебрались в дом, и она чувствует себя неловко, потому что бедный мистер Тэллис заплатил вперед и мог бы жить здесь еще четыре месяца. Но, с другой стороны, конечно, она рада, потому что пошли дожди, иногда и снег, и уборная в доме, а не во дворе, как когда они жили в лачуге, – большое дело.
Она замолчала и перевела дух. Мы с Бобом переглянулись.
– Раз так, мы, пожалуй, поедем, – сказал я.
Однако пожилая леди и слышать об этом не хотела.
– Зайдите, – принялась настаивать она, – ну зайдите же.
Мы немного помялись, но уступили и прошли вслед за нею через крошечную прихожую в гостиную. В углу горела керосиновая печка; жаркий воздух был насыщен почти осязаемым запахом жареного и пеленок. У окна в качалке сидел похожий на гнома старичок и читал воскресный комикс. Рядом с ним бледная девушка с озабоченным лицом – на вид ей было не больше семнадцати – держала на одной руке младенца, а другой застегивала розовую кофточку. Ребенок срыгнул: в уголках рта у него появились пузырьки молока. Оставив последнюю пуговицу незастегнутой, юная мама нежно утерла надутые губки младенца. Из открытой двери в соседнюю комнату доносилось свежее сопрано, исполнявшее под гитару «И час грядет»
[17]
.
– Это мой муж, мистер Коултон, – объявила пожилая женщина.
– Рад познакомиться, – не отрывая глаз от комикса, проговорил гном.
– А это наша внучка Кейти. Она в прошлом году вышла замуж.
– Вижу, – отозвался Боб. Он поклонился девушке и отпустил ей одну из своих знаменитых обаятельных улыбок. Кейти взглянула на него, словно он был предметом меблировки, застегнула последнюю пуговицу, молча повернулась и полезла по крутой лестнице на верхний этаж.
– А это, – указывая на нас с Бобом, продолжала м-с Коултон, – друзья мистера Тэллиса.
Нам пришлось объяснить, что это не совсем так. Нам известна лишь работа мистера Тэллиса: она нас так заинтересовала, что мы приехали сюда в надежде познакомиться с ним и вот узнали трагическую весть о его кончине.
Мистер Коултон поднял взгляд от газеты.
– Шестьдесят шесть, – сказал он. – Ему было всего шестьдесят шесть. А мне – семьдесят два. В октябре исполнилось.
Он торжествующе хихикнул, словно одержал победу, и вернулся к своему Смерчу Гордону – неуязвимому, бессмертному Смерчу, вечно странствующему рыцарю дев, но, увы, не таких, каковы они на самом деле, а таких, какими видятся идеалистам от бюстгальтерного производства.
– Я просмотрел то, что мистер Тэллис прислал к нам на студию, – проговорил Боб.
Гном опять поднял глаза.
– Вы Киношник? – осведомился он. Боб подтвердил.
Музыка в соседней комнате внезапно оборвалась на середине фразы.
– Важная шишка? – спросил мистер Коултон.
С очаровательной напускной скромностью Боб заверил его, что он всего-навсего сценарист, режиссурой балуется лишь от случая к случаю.
Гном медленно покивал головой:
– Я читал в газете, что Голдвин сказал, будто всем важным шишкам наполовину срежут жалованье.
Его глазки радостно блеснули, и он опять торжествующе хихикнул. Затем, внезапно потеряв интерес к реальности, он вернулся к своим мифам.
Иисус перед Лаблином! Я попытался уйти от болезненной темы, осведомившись у м-с Коултон, знала ли она, что Тэллис интересовался кино. Однако пока я задавал этот вопрос, ее внимание привлекли шаги в соседней комнате.
Я обернулся. В дверях, одетая в черный свитер и клетчатую юбку, стояла – кто? Леди Гамильтон
[18]
в 16 лет, Нинон де Ланкло
[19]
того периода, когда Колиньи
[20]
лишил ее девственности, la petite Морфиль
[21]
, Анна Каренина в классной комнате.
– Это Рози, – гордо объявила м-с Коултон, – наша вторая внучка. Рози учится пению, хочет стать киноактрисой, – доверительно сообщила она Бобу.
– Как интересно! – с энтузиазмом воскликнул Боб, поднявшись и пожимая руку будущей леди Гамильтон.
– Может, вы что-нибудь ей посоветуете? – предложила любящая бабка.
– Буду счастлив.
– Принеси еще стул, Рози.
Девушка вскинула ресницы и бросила на Боба короткий, но внимательный взгляд.
– Не возражаете, если мы посидим на кухне? – спросила она.
– Ну разумеется, нет!
Они скрылись в глубине дома. Глянув в окно, я увидел, что холмы снова в тени. Крысы-ящерицы закрыли глаза и притворились мертвыми – но только чтобы усыпить бдительность жертвы.
– Это больше чем удача, – говорила м-с Коултон, – это перст провидения! Как раз когда Рози нужна поддержка, появляется важная шишка из кино.
