А проснулась — уж рассвело. Чайки кричат. Да тоскливо так, душа рвется. Иду домой — тороплюсь, вроде к нему спешу. А уже знаю: нет больше Вани. К ней ушел. Там и лежал, у мольберта.
— А портрет?
— Который? Он их много рисовал, да ни одного не оставил. Резал, рвал в клочья, а то — жег. А больше не писал ничего. Бывало, правда, задумается — водит карандашом по листу, только ничего не понятно — узоры одни, то ли волны, то ли ветер кружит, снег заметает. А очнется, спохватится — и порвет лист.
— Да, милая. Большая это беда, коли затуманится рассудок. Ну да Господь милосерд — упокоилась несчастная душа с миром. А тебе, Луша, жизнь теперь заново обустраивать.
— Я, ваше сиятельство, домой поеду, в деревню. Молодой граф, как узнал о смерти Василия Лукича, передал, чтоб возвращалась. Пара рук — хоть и вольных — , в хозяйстве не помеха.
— И то дело. Езжай, голубушка, даст Бог, еще повстречаешь хорошего человека, детишек народишь…
Промолчала Луша, потупилась, поклонилась низко.
А как подняла глаза — в комнате пусто.
Тихо вышел граф Федор Петрович, аккуратно притворил за собой дверь.
И не расслышал в тот самый миг — за занавеской слабо пискнуло.
И следом, набирая звонкую силу, закричал младенец.
Слабо усмехнулась Луша:
— Детишек… Народила уж, барин. Только поздно — не увидел Ванюша сыночка и не знал даже, что понесла.
Теперь — с Божьей помощью — поднять бы. Да в люди вывести. Вот как.
Москва, год 2002-й
Игорь Всеволодович пришел в себя довольно скоро.
Оцепенение спало.
Отлетела странная пелена, заслонившая на некоторое время сознание, не полностью, как в беспамятстве, но ощутимо, заметно приглушив цвета, звуки, эмоции.
Путаясь в ней, Игорь натыкался на предметы, плохо понимал обращенные к нему слова и отвечал невпопад.
Потом все стало на свои места.
Однако ступор — как мысленно определил свое состояние Непомнящий — дело свое сделал.
И — видит Бог! — это было большое, доброе дело.
Самое страшное было позади — шок, ярость, возмущение, отчаяние и ужас, взорвавшиеся в душе, завязли в пыльных складках спасительной апатии.
Не погасли — но утратили сокрушительную силу, которая, случись ей все же вырваться на волю, обернулась бы большой бедой.
Впрочем, даже рассуждая здраво, следовало признать: куда уж большей?
Все побоку — чувства, эмоции — сухой остаток оказался страшнее ночного кошмара.
Погибли ценности — полотна, иконы, серебро, украшения, мебель, посуда — на сумму свыше трех с половиной миллионов долларов.
По самым скромным и приблизительным подсчетам.
Они не сгорели — пожара Игорь Всеволодович подсознательно боялся всегда: особнячок с мезонином, приютивший магазин и хранилище какого-то архива, разумеется, представлял собой архитектурную и, возможно, историческую ценность. Но в силу этого же обстоятельства дышал на ладан. К тому же был деревянным. Ему гореть — от силы минут десять. Потом — пепелище, руины.
Но пожара не было.
Был погром, откровенный, профессиональный — охранная сигнализация даже не пикнула.
И демонстративный — с распоротыми полотнами и фарфором, обращенным в мельчайшие осколки.
Кузнецовские чашки крушили, надо полагать, каблуками кованых ботинок.
Гостиную карельской березы сплеча рубили топором — золотистые щепки валялись повсюду.
И далее — в том же духе.
Сочувствующий милицейский чин настойчиво интересовался похищенным. И был отчасти прав — конечно, прихватили кое-что. Не полные все же дебилы — вещицы имелись в высшей степени достойные.
Черепаховый гребень с бриллиантами и изумрудами — один тянул тысяч на пятьдесят.
А рубиновый гарнитур начала прошлого века!
И пара золотых портсигаров, один со знаменитой сапфировой застежкой — фирменным знаком Фаберже.
Разумеется, взяли.
И еще наверняка прихватили кое-что по мелочи.
Но шли не грабить.
А зачем шли — вот ведь уравнение со всеми известными! — было ясно как Божий день.
Однако ж далее ясность заканчивалась.
И начиналась непролазная глушь, а в ней мерзко копошился целый клубок неразрешимых вопросов. Поразмыслив, Игорь Всеволодович, выделил два наиглавнейших, судьбоносных, как говорят теперь публичные люди.
В его ситуации красное словцо обретало совершенно иной, конкретный и даже роковой смысл.
От решения вопросов зависела судьба. Да что там судьба!.. Жизнь. Никак не иначе.
Прежде всего нужно было достать денег.
Страховка — вот ведь когда проникают в сознание западные стандарты! — конечно, пришлась бы кстати. Но страховки не было, потому что стандарты проникли еще недостаточно глубоко, а если и проникли, то не прижились или, привнесенные в родную российскую действительность, оказались не столь безупречными.
Потому страховки не было, а встревоженных владельцев полотен Маковского, Кустодиева, Бенуа, хлебниковского серебра, черепахового гребня — будь он неладен! — портсигара с сапфировой застежкой и прочая, прочая… следовало ожидать с минуты на минуту.
И — черт побери! — в большинстве своем это были отнюдь не интеллигентные арбатские старушки.
Переговоры предстояли трудные и в высшей степени неприятные. Унизительные ожидались переговоры.
Но как бы там ни было, деньги следовало найти.
Второй вопрос был еще сложнее — и главное, ощутимо саднил в душе Игоря Всеволодовича глубокой, свежей, но уже воспалившейся раной.
Кто и зачем?
Ответ известен. Лежит на поверхности.
Даже запах — убойной силы парфюм давешнего визитера — вроде сквозит еще временами в тесном пространстве.
Предчувствия — опять же будь они не ладны! оказались на высоте.
Однако — в добрых голливудских традициях — с парой пистолетов за поясом в соседскую лавку не ворвешься. И никто — с учетом обстоятельств загадочных и туманных — за такие трюки не возьмется.
Себе дороже.
Шевельнулся было в душе скользкий стукач-червячок — атавизм, наследие прошлой жизни, — захотелось вдруг рассказать милицейским про визит чернорубашечника.
Старое, забытое чувство защемило в груди, времен, пожалуй, самоотверженных «Знатоков».
Выложить все как есть с деталями, подробностями и собственными предположениями — и успокоиться, вздохнуть судорожно, но уже с облегчением.
