Более чем достаточный.
Он и проснулся утром в отвратительном расположении духа, долго валялся в постели, отгородившись от мира тонким, но теплым и уютным со сна собственным одеялом.
Странное было чувство, иллюзорное, но устойчивое — одеяло казалось надежным, А мир из-под него — не таким возмутительным, несправедливо жестоким, как на самом деле.
Потому мучительно не хотелось вставать.
Он почти решил, что на салон не пойдет.
Поваляется еще с часок.
Потом неспешно — вроде не витают вокруг призраки крупных неприятностей — втиснется в наступающий день.
С чашкой крепкого кофе, сваренного в маленькой медной джезве.
Как полагается.
Потом… Потом иллюзорный покой начинал катастрофически таять.
Черт бы с ним, с салоном, в конце концов!
Куда-то же следовало потом идти?
Воспитанный в строгих советских традициях, он так и не научился бездельничать себе в удовольствие.
По будням потребность вставать поутру, умываться, бриться, одеваться, пить кофе и деловито двигаться по заданному маршруту была почти физиологической.
Отступление неизменно рождало в душе чувство вины И — смутную, необъяснимую тревогу.
Сейчас тоже была тревога.
Однако совсем иная.
Он вдруг почувствовал, что вернулось прошлое.
Далекое.
Казалось, его надежно заслонили от дня нынешнего — ни много ни мало — двадцать четыре года.
Почти четверть века.
Тогда тоже были страх, и тоска, и отчаяние, и бессильная ярость, желание отомстить, наказать неизвестных изуверов.
Тем не менее тот страх был не таким мучительным.
Ибо тогда он боялся прошлого.
Того, что уже произошло.
Игорю Непомнящему едва исполнилось двадцать лет, когда его родителей, совсем еще не старых, красивых, успешных, уверенных в себе людей, убили в их большой, богатой квартире на Кутузовском проспекте.
Убили страшно, искромсав оба тела массивным охотничьим ножом.
Уходя, преступники, словно глумясь, по самую рукоятку всадили его в дверной косяк.
Дерево треснуло.
Узкая трещина с неровными, острыми краями долго — пока не собрался с силами сделать капитальный ремонт, — как магнит, тянула Игоря к себе. Будто хранил глубокий разлом страшную тайну.
И мог поведать.
Не поведал.
Убийц не нашли, хотя шума вокруг следствия было много. Даже по тем безгласным, глухим временам.
Отец Игоря — Всеволод Серафимович Непомнящий — был человеком известным, правда, не слишком широкому кругу лиц.
Однако ж что это были за люди!
В далекие имперские времена их называли цветом советской интеллигенции — художники, писатели, режиссеры, известные журналисты-международники. Случалось, что к нему обращались партийные бонзы, крупные военачальники. К услугам Всеволода Серафимовича традиционно прибегали маститые западные дипломаты.
Он же скромно именовался искусствоведом, служил в Государственной Третьяковской галерее.
Даже степени ученой — пусть бы кандидатской — не удосужился получить.
Но был на деле крупнейшим специалистом в области русской живописи XIX века, авторитетным экспертом.
К тому же обладателем одной из самых значительных в СССР частных коллекций.
Посему — человеком весьма обеспеченным.
И даже богатым.
Не только по тогдашним советским — мировым, пожалуй, стандартам.
Где, когда, при каких обстоятельствах, волей какого невероятного случая детдомовец, мальчишкой убежавший на фронт, сирота без роду и племени пристрастился к увлечению европейских аристократов и американских миллионеров?
С чего началась знаменитая коллекция?
Как умудрялся отец, обладая такими сокровищами, ладить с коммунистическими властями?
Игорь Непомнящий представлял это смутно.
Возможно, проживи Всеволод Серафимович дольше, сын знал о нем много больше.
Не судьба!
Не успела завязаться меж ними та прочная духовная связь, что рождается между близкими людьми в долгих, обстоятельных беседах.
Часто — вечерами, за уютным домашним чаем. На веранде старой дедовской дачи, ночь напролет под соловьиные трели.
Крепнет в расспросах о прошлом и пересказах семейных преданий.
Тонкой нитью вьется через века, неразрывно связывая поколения.
При этом нельзя сказать, что отношения между отцом и сыном были сложными и уж тем более напряженными.
Напротив, семья жила радостно.
В атмосфере постоянного праздника.
Шумных вечеринок на Кутузовском — сюда спешил с радостью весь тогдашний московский свет.
Многолюдных «шашлыков» на даче в Валентиновке.
Премьер в лучших столичных театрах и Доме кино.
Открытие Московского кинофестиваля и Конкурса имени Чайковского были для молодого Игоря Непомнящего чем-то вроде традиционных семейных праздников.
Творцом феерического веселья, безусловно, была мать. Развлечения казались такой же насущной ее потребностью, какой для прочих становится потребность дышать.
Случись Зое Непомнящий родиться лет на сто раньше — или, напротив, лет на пятьдесят позже того времени, в котором довелось жить, — ее непременно назвали бы светской львицей.
И к этому определенно нечего было добавить.
Яркая, чувственная блондинка с внешностью Мэрилин Монро — такой она осталась в памяти сына.
А еще он остро помнил ее запах — крепкого кофе, табака и сладких французских духов «Climat».
Запах матери долго еще витал в пустой квартире — аромат легкой, праздной жизни, внезапно и страшно оборвавшейся в августе 1978 года.
Запах остался.
В остальном же большая, нарядная квартира изменилась неузнаваемо. Огромная коллекция отца: бесценные полотна, гравюры, рисунки, акварели великих русских художников — все исчезло.
Никто не сомневался — преступники шли именно за ней.
Шли, хорошо зная, что именно следует брать, но — главное! — предварительно договорившись с хозяином о встрече. И надо полагать, были знакомы с ним прежде.
Чужих Всеволод Серафимович в квартиру не пускал. Убийцам же гостеприимно распахнул двери.
Можно сказать, Игорю повезло — относительно, разумеется, но все же. Трупы родителей обнаружил не он — домработница, вернувшая после выходных. Он в это время кутил с приятелями на даче, наслаждаясь абсолютной свободой, — родители отчего-то не выбрались из города.
