Человек, забравший за долги его дело, однажды, серым невыразительным днем, по-соседски заглянул к Игорю Всеволодовичу.
Просто познакомиться.
Не грянули в тишине невидимые колокола судьбы, не заныла тревожно душа.
И напрасно.
Покровское
Орловской губернии, год 1831-й
Метель замела поутру.
Днем снежный вихрь безраздельно хозяйничал на земле. Немного затих пополудни, но к вечеру будто обрел новую злую силу.
За окном страшно выло, метался во тьме обезумевший снег.
Казалось — не будет этому конца.
До той поры не уймется непогода, пока не превратится земля в одну безмолвную снежную равнину.
Холодную. Безжизненную. Безразличную.
В комнате — маленькой светелке с низким потолком — жарко натоплено, громко трещат, сгорая в печи, поленья, мерно гудит прожорливое пламя.
Плавятся свечи, зыбкое золотое сияние заливает пространство.
Слабо подрагивает крохотный огонек лампадки у святых образов.
Тепло, уютно.
Но — неспокойно.
Громко хлопает оторвавшийся где-то ставень.
Сильно вздрагивает, пугливо оглядывается Душенька.
— Что ты. Душенька, голубушка? Чего испугалась?
Это ветер.
— Боязно, Ванюша…
Душенька, Евдокия Сазонова, крепостная актриса князей Несвицкий, улыбается робко и будто виновато.
Ах, эта слабая, кроткая улыбка!
Всякий мужчина, к которому хоть раз она была обращена — пылкий юноша или глубокий старец, простолюдин или вельможа, — испытывал вдруг необычайное душевное волнение, нежность и странное, необъяснимое чувство ответственности за хрупкое, воздушное существо, чей взгляд из-под пушистых ресниц был таким доверчивым и одновременно пугливым.
Что за ангелы слетели с небес, наделяя бесценным даром — этой легкой улыбкой, обезоруживающей вся кого?
И — кого?
Крепостную холопку, дочь раба и рабыню уже по рождению.
Не иначе ошиблись ангелы.
Но дары были щедрыми — кроме дивной улыбки наделили девочку нежным, тонким лицом и глазами огромными, ярко-синими, бездонными.
Щеки ее были бледны, едва тронуты слабым румянцем, но тому, кто глядел на Душеньку, казалось, будто нежное лицо светится изнутри — таким чистым и светлым оно было.
Темно-русые волосы замечательно густы, и коса — когда стала она заплетать косы — в обхвате оказалась шире, чем запястье.
Стан был тонким, ручки и ножки трогательно маленькими, изящными.
Словно и впрямь обозналась природа, передав про столюдинке то, что — по всему — предназначено было знатной барышне.
Однако ж на этом не остановилась.
Нрав у девочки был тихим, кротким — за то и про звали Душенькой, — но талант, открывшийся еще в раннем детстве, — удивительным.
В хороводе заметно отличалась она от сверстниц — так стремительна была и легка, что казалось, не пляшет — летит над землей, не примяв и травинки точеной ножкой Скоро заприметили Душеньку дворовые люди, доложили старому князю.
Правду сказать, князь Сергей Павлович Несвицкий был большой любитель всяческих искусств.
Более прочих муз, однако, почитал Терпсихору.
Потому, надо полагать, слава о его крепостном балете гремела по всей России. Государь Александр Павлович, посетивший однажды губернию, почтил своим присутствием представление сего балета и, говорят, пришел в неописуемый восторг, осыпал князя милостями и повелел своим вельможам брать с него пример.
Что и говорить, искушен был князь Сергей в балетном искусстве.
Весьма искушен.
Но и он обомлел, впервые увидев Душеньку.
А придя в себя, тотчас приказал из родительского дома ее забрать и поселить вместе с другими танцорками в усадьбе, в «балетном» флигеле.
Французу, мсье Годе, приставленному балетных юношей и девиц обучать всяким танцевальным премудростям, ведено было обратить на Душеньку особое внимание. Тот, впрочем, безо всякого повеления, видя редкий дар воспитанницы, готов был учить ее днями напролет.
Она же относилась к занятиям с чрезвычайным усердием, очень скоро из учениц сделалась примой и поставлена была танцевать первые партии.
Шел Душеньке тогда шестнадцатый год.
Не много воды утекло с той поры — всего-то три года!
Однако ж сильно изменилось все вокруг. Неузнаваемо.
Умер старый князь.
Наследник поначалу в имении не показывался, о крепостном балете знать ничего не желал, жил себе в Петербурге припеваючи, благо наследственные капиталы позволяли.
Жизнь в Покровском потекла тихая, скучная, но — спокойная.
Все переменилось в одночасье.
Так страшно, будто налетел ураган, закружил свирепым, беспощадным вихрем, вроде метели, что лютовала теперь за окном.
В Петербурге Юрий Несвицкий проигрался в прах.
Стал отыгрываться, запутался в долгах, наделал новые.
Когда положение стало совсем скверным, решился на подлог, попался и едва не угодил под суд.
Но, говорят, нашлась добрая душа, выкупила у ростовщиков фальшивые векселя.
Скандала не случилось, но репутация князя была погублена.
К тому же средств на столичное житье не осталось.
Одна дорога была — в глухое Покровское, чудом не заложенное, тихое, патриархальное и — уже потому только — ненавистное.
Так и приехал молодой князь — в большой обиде и тоске.
Недобрым хозяином — узником, презирающим весь белый свет, себя, горемычного, и стены, в которых обречен был провести остаток жизни.
Однако ж беспросветная ночь — и та озарится порой лунным сиянием, проступившим вдруг из-за туч, или блеснет на сумрачном небосклоне одинокая звезда.
Черный вихрь несчастий и зла, закрутивший молодого князя в столице, да так — вместе с ним — налетевший на сонное Покровское, озарился однажды яркой зарницей.
Из Петербурга Юрий Несвицкий возвратился не один.
Ваня Крапивин, крепостной мальчик, отданный некогда покойным князем на обучение в рисовальную школу при Академии художеств, был теперь слушателем академии, к тому же — замечен, обласкан и придирчивыми профессорами, и взыскательными поклонниками. Будущее ему предсказывали самое замечательное, пока же попечительский совет намерен был по окончании учебной сессии отправить юношу в Италию, шлифовать мастерство.
