Дом хорошо просматривался сквозь чугунную вязь — несколько окон светились и горели фонари у входа. Стало быть, он был обитаем. Но машину, уткнувшуюся носом в ворота, никто не заметил.
Игорь Всеволодович посигналил — реакции не последовало.
Предстояло, похоже, штурмовать кружевные ворота или предпринять рискованную попытку перебраться через них.
Он вышел из машины, решив основательно изучить обстановку. Изучал, прогуливаясь вдоль кружевных ворот такого же невысокого забора. Силился разглядеть что-то в освещенных окнах. Решился даже попытать счастья первобытным способом — крикнуть что-нибудь вроде «Люди!» или «Хозяева!».
Но не успел.
В который раз, изучая чугунный узор, обнаружил небольшое переговорное устройство.
Еще одно свидетельство перемен — раньше здесь не было ничего подобного.
Однако ж находка оказалась кстати.
Игорь Всеволодович нажал кнопку — в ответ раздалось приветливое «дилинь-дилинь».
А через несколько минут в сырой, промозглой тьме подмосковного леса негромко, но отчетливо прозвучал голос.
Он узнал бы его из тысячи, даже если бы обладательница говорила шепотом, а вокруг стоял невообразимый гвалт.
Но в заснеженном лесу было тихо.
— Кто там? — Лиза казалась немного удивленной.
Гостей в это время, очевидно, уже не предвиделось.
— Я…
От волнения у Игоря Всеволодовича перехватило горло. Короткое "я" далось с трудом. Исключительно потому он не смог произнести ничего больше.
И — упаси Бог — никакой самонадеянности. Дескать, узнает и так, заслышав первый звук голоса.
Все было честно.
Но и Лиза была честна.
«Кто это — я?», «Я — это кто?» — в подобных обстоятельствах подавляющее большинство женщин не смогло, да и не захотело бы отказать себе в этом коротком удовольствии, маленькой мести — имитации забвения.
Впрочем, она никогда не сливалась с большинством.
— Ты? Заходи. Сейчас открою калитку…
Москва, 4 ноября 2002 г., понедельник, 8.40
Рассвет, морозный и яркий, любопытствуя, заглянул в просвет меж тяжелыми портьерами золотистого шелка.
День начался. По всему — солнечный, холодный, проветренный колючим ветром.
То ли зима тихой сапой прежде времени занимала позиции, то ли осень вдруг расщедрилась напоследок, отдернула пелену туч, как тяжелую занавеску с окна, открыла дорогу солнечным лучам, позвала на помощь свежий студеный ветер — основательно проветрить землю в канун наступающей зимы.
Никакого значения, однако, это сейчас не имело, разразись за стенами дома хоть метель, закружи пурга.
Или, напротив, возвратись вопреки законам мироздания знойное лето.
Все равно им было безразлично, что творится в мире.
В самом деле все равно.
— Ты мне веришь? — Он приподнялся на" локте, легко провел ладонью по ее лицу.
Усталому после бессонной ночи.
С едва заметной сеткой морщин вокруг потемневших, ввалившихся глаз.
Несказанно прекрасному лицу, равного которому не найдется в мире, сколько красавиц ни вздумают оспорить это.
— Верю. Ты честный, это я всегда знала. Но — погоди радоваться! — оказывается, глупый. Жаль, что не догадалась об этом раньше.
— Пусть глупый. Разве глупым возбраняется любить?
— Любить никому не возбраняется. Другое дело — не всем дается.
— А этого — Монферея — ты любила?
— Анри? Я? Слушай, ты глупеешь на глазах.
— Это от счастья.
— Приятно слышать. Но хорошо бы обозначить границы. Любить дебила — тяжкий труд.
— Пожалуй. Я постараюсь остановиться. А… он тебя?
— Ты не остановишься.
— Но зачем-то же вы женились?
— Я — потому что сил больше не стало терпеть.
— Терпеть? Лемех стал относиться к тебе иначе?
— Нет. Все было по-прежнему.
— Тогда что же приходилось терпеть: виллу в Сен-Тропе, яхту…
— Лодку…
— Что, прости?
— Лодку, милый. В тех кругах говорят «лодка», даже если речь идет о яхте класса Manguste с вертолетной площадкой. У Лени, как ты понимаешь, именно такая.
— Значит, лодка с вертолетной площадкой осточертела тебе настолько, что ты бросилась в объятия своего графа.
— Он маркиз.
— Тем более. Или лодка у него оказалась получше?
— Ты ерничаешь от зависти?
— От ревности, неужели не ясно?
— Тогда можешь успокоиться. Что же касается того, что сил не стало терпеть… Попробую объяснить. Хотя, знаешь, это трудно сформулировать. Оно воспринимается где-то на уровне подсознания, накапливается и становится невыносимым. Своего рода критическая масса.
Так вот, наши, те, которые не просто богатые, а очень-очень… сопоставимо с мировой элитой, все равно бесконечно далеки от нее. Понимаешь?
Для них — я имею в виду не мелких клерков, присосавшихся к русским капиталам, и авантюристов из числа разорившихся аристократов — настоящих западных магнатов, потомственных, как правило, — наши фанфароны всего лишь забавные зверушки, временно разбогатевшие и потому выглянувшие из своих таежных берлог.
Сколько бы миллионов ни просаживали в Монте-Карло, чьи бы лодки и виллы ни перекупали, все равно мы им — не ровня.
И никогда — или еще очень долго — не станем.
Дикари, резвящиеся возле своего костра, — забавно, не более.
Потому — нигде не приняты, и светские — по-настоящему светские, с коронованными особами и голливудскими звездами — приемы для нас закрыты.
Не думаю, что наиболее толковые из наших — продвинутые, как сейчас говорят — этого не понимают. И не испытывают некой ущербности или по крайней мере разочарования.
Карабкались, карабкались к сияющим вершинам капитализма, доползли, содрав в кровь конечности — свои и чужие. А оказалось, что там, на сияющем Олимпе, можно рассчитывать только на клетку в зоопарке, иными словами — тебя, великого и ужасного, воспринимают как забавного зверька, не более.
Обидно.
Разочарованные соотечественники сочинили «наш ответ Чемберлену» — изобрели собственную тактику отдыха на самых престижных курортах, по большей части на Лазурном берегу. Некоторые, правда, последнее время предпочитают Сардинию.
Суть тактики сродни онанизму — тихо сам с собою.
