А через полчаса обнаружили труп. Я и сейчас не понимаю, что там и как у них произошло. Выходит, этот деятель укокошил Морозова после отъезда Непомнящего? Так, что ли?
— Ну, с Непомнящим ты сам разбирайся.
Когда поймаешь его, конечно.
— А мне теперь его ловить вроде как и незачем, Юрий Леонидович. Старушку — не он. Морозова — не он. За что брать-то?
— Со старушкой еще предстоит поработать. С Морозовым, положим, действительно все ясно.
— Благодаря Людмиле Анатольевне.
— Спасибо вам, Людмила Анатольевна!
— Да не за что. Нам этого субъекта утром доставили, в полдень сели мы с ним разговоры разговаривать.
Он, как видите, еще в образе, потому сразу запел соловьем: святая Русь, нечестивые, Батый, набат… Слушаю я его, слушаю. И не могу отделаться от чувства — знакомая мелодия. Где-то недавно звучали вариации на тему. Тут он мне про меч Коловрата и поведал со всей откровенностью…
— Да-а-а, повезло. А рязанские ваши коллеги, господин Барин, что же, ориентировок не читают? Насчет похищенного меча и убийства…
— Да не было ориентировки, Юрий Леонидович.
То есть была, но по поводу Непомнящего. Про меч там было, разумеется, но это вроде как кража антиквариата.
Такие дела. Ну а увязать что-то с пальцем… Это не только в Рязани, это и у нас между отделами не сообразили бы.
— Вот оно что! Безальтернативный, значит, поиск был. А знаешь, что я тебе, брат, скажу?
— Догадываюсь.
— Хорошо, что догадываешься… Но я все равно скажу: правильно антиквар от вас дернул, иначе упекли бы вы его не за понюх табаку. Что, скажешь, не прав?
— Ну, упечь бы, положим, не упекли. К нему наверняка толпа адвокатов набежала бы. В итоге — сто процентов — развалили бы дело.
— А если б не набежала? Или оказался на его месте не состоятельный антиквар, а слесарь Вася?..
— Риторические вопросы задаешь, милый.
— Это верно. Зряшное дело.
Они откланялись.
Вадим обиженно посапывал, но молчал.
Что было говорить?
Разве что поинтересоваться, не так ли точно обстоят дела в ведомстве самого Юрия Леонидовича.
Так ведь — опять же — риторический был бы вопрос.
Зряшное дело.
Москва, 7 ноября 2002 г., четверг, 00.01
Часы пробили полночь хриплым, надтреснутым боем.
Но вышло торжественно, будто обычная смена суток знаменовала нечто важное.
Звук долго вибрировал в доме, растекался по этажам, заполняя собой пространство.
Было все же что-то необычное именно в этих гулких ударах, хотя часы исправно били каждый час.
Было.
И оба они — Лиза с Игорем — ощутили это.
— Будто Новый год.
— Между прочим, действительно праздник.
— Праздник?
— Седьмое ноября.
— О Господи! Ты еще помнишь?
— Вы не отмечали?
— Кажется, нет. Хотя родители постоянно что-то праздновали. Гости в доме не переводились, и стол почти всегда был накрыт. Может, и седьмого ноября — тоже. Даже вероятнее всего.
— Мои праздновали. Пока жили в Союзе — дома.
Родители ходили на демонстрацию, возвращались с гостями — сразу за стол. А после, уже за границей, — помпезно. Посольский прием по случаю очередной годовщины… Публика нарядная. Мама в новом вечернем платье. Праздник! Какая, в конце концов, разница, что именно праздновали? Радостно было.
— Хочешь, сейчас начнем праздновать?
— Что именно?
— Наступившую ясность.
— Ну, до ясности еще далеко.
— Хорошо — пусть будет прояснение.
— Прояснение — можно. Спустишься в бар?
Игорь Всеволодович легко сбежал по ломаной мраморной лестнице, направляясь вниз к бару.
Теперь, когда чуть заметно рассеялся туман, окутавший в августе семьдесят восьмого страшную смерть родителей, на душе стало спокойнее. Потому что в поредевшей дымке проступили реальные человеческие образы.
И — вот что, пожалуй, было главным! — следом немедленно растворился в душе мистический ужас. Выскользнул незаметно, как встревоженная змея, из уютного, обжитого лежбища.
Игорь замешкался у бара.
Так неожиданно и ясно вдруг проступило в сознании — целых двадцать четыре года он все-таки боялся.
Не признаваясь себе и уж тем более близким.
Научившись заглушать страх, не замечать его днями, неделями, месяцами — но так и не расставшись с ним окончательно.
И еще он понял, механически выбирая в баре коньяк, доставая бокалы из буфета, тонкими ломтиками нарезая лимон, — страх его был столь живучим потому, что это был действительно мистический страх. Ибо двадцать четыре года он не знал и не представлял даже, чего именно следует бояться.
А вернее — кого.
Он и побежал от дружелюбных сыщиков, гонимый мистическим страхом, потому что решил, а вернее, почувствовал на подсознательном уровне — это снова оно ожило, подняло голову, зашевелилось, протянуло к нему неумолимые, безжалостные руки, все еще обагренные кровью родителей.
Теперь — слава Богу и благодарение подполковнику Вишневскому — оно растворилось во мраке ночных кошмаров.
Вернувшись с коньяком, он немедленно пересказал Лизе суть своего неожиданного открытия.
Она не удивилась:
— Ну, разумеется, именно это мы и собираемся праздновать! Однако не советую впадать в идиотское благодушие.
— Боже правый, Лизавета, ты хоть знаешь, кого сейчас цитируешь?
— Лемеха-старшего, а он, в свою очередь, вождя всех народов. Ну и что? Тираны иногда изъясняются очень точно. Именно идиотское благодушие. Мифическое «оно» действительно изрядно отравило твою жизнь, но на самом деле не могло сотворить ничего ужасного. Разве что к старости свести с ума. Что — вряд ли. А оставшиеся в живых сообщники или сообщник почившего в бозе убийцы, между прочим, вполне еще дееспособен. По крайней мере несчастную Щербакову благополучно отправил на тот свет. И неизвестно еще, на кого теперь точит зуб. Охраны, между прочим, у нас нет, дорогой. Только сигнализация, но, откровенно говоря, я не слишком ей доверяю.
— И тем не менее — честное слово, не рисуюсь — я совсем не боюсь. Хотя, быть может, ты и права — идиотское благодушие.
— Я, разумеется, права. Но — вот незадача! — тоже почему-то не боюсь. И это странно.
