Но это служило слабым утешением.
— Все, — сказал главный, глядя на Гурского белыми от бешенства глазами. — Уйди. Исчезни. Сделай так, чтобы я тебя не видел, не слышал и… не вспоминал.
— Долго? — деловито поинтересовался Гурский. Такое уже случалось. Новаторским был только масштаб.
— Не знаю.
— Значит, в отпуск.
Гурский и сам чувствовал, что земля горит под ногами. Было ему неуютно и… страшно.
Впервые за сорок с лишним лет он устрашился того, что сам сотворил.
Было противно, тревожно, зябко.
«Кошки скребут», — говорят в таких случаях.
А Гурский говорил: «колбасило».
«Колбасило» его здорово — так и проходила мирская слава.
Мимо проходила.
Вместо того чтобы катить в золоченой колеснице в лавровом венце, венчающем гордую голову, Гурский оказался где-то сбоку, в толпе, на обочине.
И фонтан холодной жижи брызнул из-под колес колесницы, с ног до головы окатив его вонючей грязью городских стоков.
Скверно.
Так скверно, пожалуй, Гурскому не было еще никогда.
Ехать — убираться в нечаянный отпуск, — как назло, тоже было некуда.
Ибо — не на что.
Занимать в такой ситуации — себе дороже.
Выход нашелся.
Однако ж был он убогим и безрадостным, как вся теперешняя жизнь.
Потому что — вынужденным.
Иначе ничто, никакая сила на свете не заставила бы Сергея Гурского униженно проситься на постой к одной из многочисленных своих подруг и тайно, под покровом ночи, на собственных плечах переносить скудные пожитки на окраину города, в маленький домик, утопающий в пышной зелени запущенного сада.
Выбор подруги был не случаен.
Дама не входила и в первую десятку «свиты» репортера Гурского, скорее — давно и безнадежно была отнесена им к разряду аутсайдеров. Из тех, чьи адреса и телефоны в записной книжке хранят на случай крайней степени опьянения или других малопрезентабельных обстоятельств.
Они, к слову говоря, и наступили.
Четвертые сутки Гурский отсиживался в подполье, нещадно пил, закусывая исключительно немытой смородиной с куста, и спал — тяжелым, неспокойным сном пьяного, обиженного, загнанного в угол человека.
Избранница до поры терпела.
Ибо была не очень молода, разумна, к тому же работала Медицинской сестрой в единственной городской больнице и потому не слишком верила вампирским историям, которые пьяный Гурский выдавал сериями, сильно варьируя сюжетную линию в зависимости от настроения, времени суток и степени опьянения.
Словом, вампиров женщина не боялась.
Однако водворение в пустом, одиноком доме забавного, незлого, небуйного и относительно приличного внешне молодого мужчины устраивало ее вполне.
Больным фантазиям Гурского хозяйка подыгрывала една ли не с удовольствием. Собственно, выходило почти развлечение: обвешивать окна вязками молодого чеснока, им же обкладывать пороги.
Рассыпать по полу толченую лаванду.
Брызгать стены святой водой.
Расставлять по углам маленькие распятия, коих Гурский предусмотрительно закупил изрядное количество.
Других способов борьбы с вампирами постоялец, к счастью, не знал, и отливать серебряные пули из старых дедовских пуговиц не пришлось.
Да и не было в доме скромной сорокалетней медсестры серебряных пуговиц.
Откуда бы им там взяться?
Единственным обременительным — или уж по крайней мере не слишком приятным — требованием постояльца была ежедневная проверка его почты: дома, в редакции, абонентском ящике на местном почтамте.
Почты, правда, не поступало.
И обежать после работы несколько хорошо известных адресов было, разумеется, несложно. Но взгляды, короткие восклицания, реплики, а то и откровенно насмешливые вопросы изрядно портили ей настроение.
Но в конце концов это были всего лишь издержки.
Она полагала, что скоро привыкнет, и была почти счастлива.
Другое дело Гурский — с ним происходили теперь любопытные метаморфозы.
Говорят, такое случается с вдохновенными творцами, которые в конечном итоге начинают верить тому, что родилось в пучине собственных фантазий.
Часто оказывается, что люди эти не вполне здоровы психически.
Бывало, впрочем, что рассудок их туманился только на время.
Нечто похожее происходило с Гурским.
К тому же сказывалось, надо полагать, изрядное количество чистейшего медицинского спирта, слабо разбавленного настоем каких-то трав.
Но как бы там ни было, ночной визит вампира Степы с каждым днем становился все более реальным и — главное! — незабываемым эпизодом богатой приключениями репортерской жизни.
И крепла уверенность в том, что страшная фантасмагория на этом не закончена.
Отнюдь.
Она только начинает разворачиваться в его, репортера Гурского, жизни.
А вместе с ней неслышно, неощутимо вползает незримый, но бесконечный кошмар.
Страх, подсознательный, непонятный, беспричинный, не оставлял Гурского даже во сне.
Он спал, хотя день уже давно клонился к вечеру, и, по всему, чувствовал себя не слишком уютно.
Крупная холодная капля пота скатилась по лбу, оставив влажный след, перевалила через неширокую светлую бровь, скользнула по отекшему веку и добилась-таки своего — растревожила спящего.
В глазу защипало.
Гурский заворчал недовольно, потер глаз тяжелой рукой.
И… проснулся.
В маленькой спаленке было прохладно.
Окна распахнуты в сад, ветви кустарников лежат на подоконнике, дотягиваются до подушки.
Сыро. Близился вечер, влагой дышали земля и травы.
Сумеречно. Солнце еще только клонилось к закату, но маленький дом, затерянный в буйной поросли деревьев и кустов, оно уже не различало в зеленой массе, не дотягивалось до него прямыми яркими лучами. В доме стоял полумрак.
И прохлада.
«Как на кладбище!» — неожиданно зло подумал Гурский.
И вспомнил Степу.
Ужас холодной лапой немедленно вцепился в горло, перехватил дыхание. Но опустил скоро.
«А фиг тебе! — ехидно подумал Гурский. — Не твое пока время. Солнышко еще того, только клонится к горизонту. Ждать до полуночи — почитай, целую вечность».
