* * *
На заднем крыльце собака обнюхивает его с преувеличенной привередливостью. Ночь жарка и присолена звездами, и на крыльях восточного ветра сюда долетают ароматы пшеничных полей и даже пустынь, что лежат за ними. Он входит в дом и копается возле раковины, а потом не выдерживает и все равно идет в душ. Вода тепловата; он никак не может сделать ее похолоднее.
Вернувшись в кухню, он готовит еду, но никак не может заставить себя сесть и все это съесть. Он идет в библиотеку, но воздух, кажется, наполнен песком и давит, и где-то в комнате, скрытая ото всех взоров, о гладкую поверхность бьется бабочка, выбиваясь из сил.
Он выходит на веранду и зажигает пару противомоскитных катушек. Пес обегает сваи дома и поднимается по ступенькам. Бахчи гудят цикадами, сверчками и птичьими крыльями. От ручья поднимается звон лягушек. Он садится и опускает голову на потрепанный стол, его тошнит, как с похмелья. Да, вот оно, это чувство, смесь тревоги, отвращения и сожаления.
«Джим Бакридж, – думает он. – Могло ли быть хуже? Мог ли я быть еще глупее?» Целый год он не допускал, чтобы его подвешивали на волоске, и вот теперь это. Он вспоминает, как она лежала там, глядя на него, пока он стаскивал джинсы, как она притянула его к себе за член, как всадник, ведущий за собой лошадь. Неужели это началось с того самого момента, когда он остановился на шоссе этим утром? Неужели она его заманивает? Паранойя ли это или какой-то заговор? Он все равно что признался в браконьерстве. Но Бакриджу и его лакеям не нужно признание. Они сначала наполнят баки, а потом уже будут задавать вопросы, если вообще будут, и, конечно, не позволят, чтобы спрашивали их. Катера поставлены на якорь, освещенные эллинги, он это все уже повидал.
Убежал ли он сегодня или она его выгнала? Это его беспокоит. Это и еще то, что она ему понравилась. Умненькая. Контролирует себя, но все же как-то на взводе.
Фокс чувствует, как воздух бьет ему в лицо горячей струей. Он знает, что это такое, знает это чувство и то, почему оно пришло. Ты ставишь палатку, чтобы создать для себя пространство, с которым ты можешь управляться. Ты знаешь, что вся ночь все еще там, снаружи – земля, небо и каждая ползучая тварь, и ты понимаешь, как тонка эта ткань и глупо притворяться; но когда палатку срывает, ты чувствуешь себя еще более беззащитным, чем если бы ты с самого начала лежал себе на матрасике под звездами. В палатке ты не можешь видеть, что? приближается к тебе.
Фокс просыпается от того, что в кухне кто-то есть. Ощущение такое, что уже позднее утро, и пес не издал ни звука. Он вылезает из постели и хватает шорты, и все это время выискивает глазами что-нибудь, чем он смог бы защититься.
– Утро доброе, – говорит женщина, неожиданно появляясь в дверях.
– Черт!
– Это всего-навсего я.
Фокс прикрывается шортами, которые он так и не успел натянуть. Она боса, на ней короткая черная юбка и безрукавка. Она награждает его изможденной улыбкой.
– Есть у тебя кофе?
– Выглядишь ужасно.
– Не надо фамильярничать, молодой человек. Я требую кофе и аспирин.
– Опять?
– Ну да, снова.
– Как… как ты сюда попала?
– Взяла напрокат машину. Что-то такое маленькое и красное. Как все.
– Ты знаешь, где здесь кухня?
– Я нашла лишь моментальный кофе.
– Вот ты меня и поражаешь тем, что ты очень моментальная.
– Ты мне льстишь. Дай-ка посмотреть на тебя.
– Нет, – говорит, прижимая шорты поплотнее к телу.
– Мне все равно немножко хреново. Настоящая австралийка не поехала бы.
– Ну, – бормочет Фокс. – Ну и почему ты все-таки поехала?
– Посмотреть, не примерещился ли ты мне. Не возражаешь, если я прилягу? – Она плашмя падает на узкую кровать. – Неловко, правда?
– Да уж. Давай-ка ее накроем.
Она переворачивается и прячет лицо в подушку.
– Садись, – говорит она.
Фокс медлит, садится на край кровати, держа шорты в одной руке.
– Не спала, – говорит она несколько задушенно из-за подушки. – А теперь так жарко.
Фокс смотрит на нее. Юбка высоко задралась на ней. На одной руке – шрам от прививки. След алой губной помады – яркое пятно на наволочке.
– Ты оставил ужин снаружи, Лю. Пустая трата макарон.
– Пес съест.
– Когда мне полегчает, приготовишь мне что-нибудь?
– А когда тебе полегчает?
– Когда ты меня погладишь.
– Я сделаю кофе, – говорит он.
– Потом.
– Спи, – говорит он, глядя, как она поднимает голову и улыбка соскальзывает с ее лица.
– Ну, будь душкой.
– Сколько же ты выпила, Господи Боже?
– Ох ты, как мы заинтересовались! Вообще-то, я выпила все, что было. Это меньше, чем может показаться. За деньги.
Фокс кладет руку на ее ногу. Она вздыхает.
– Что?
– Просто смотрю.
Его рука проскальзывает под эластичную ткань ее трусиков. Она немного расправляется и одобрительно мурлычет.
– Ты не возражаешь, если я просто полежу здесь? Устала. А ты можешь пока попроявлять инициативу.
– Только если ты заткнешься, – бормочет он.
– Не могу ничего обещать.
Фокс просовывает руку в ее ладонь. Прикасаться к ней – как прикасаться к горячей, влажной земле. В ее руке – биение пульса. Она приподнимается, опираясь на его руку, раскрывая его ладонь. Она оборачивается вокруг его руки, что-то бормоча, вцепляясь. Он взбирается на кровать и становится на колени, нагибается к ней.
– Не убегай, – говорит она. – Не надо тебе убегать.
Ему все равно, что? она говорит. Это не дает ему забыть, что она настоящая, а не призрак, который он выудил из своих желаний.
Фокс отнимает у нее руку; он издает задушенный звук и, медленно придерживая ее за бедра, раскачивает ее в своей скрипучей детской кровати; их тела скользки от пота, а пес тем временем скребется под окном.
Джорджи обнаружила его на веранде с разрезанным арбузом. День клонился к вечеру. Он уставился на арбуз, семечки в котором, как она заметила, были расположены ровными рядами.
– Это как гадание по чаинкам?
Он удивленно посмотрел на нее.
– Господи, ну, ты и дурачок! Вот, смотри.
Джорджи взяла половинку арбуза, которую он ей протянул. Она ее еле удерживала. Когда она вгрызлась в арбуз, она могла бы поклясться, что чувствует заключенное в нем солнце, и сахаристый вкус заставил ее вздрогнуть.
