– Похоже, остатки, – сказал он.
– Ну и отлично, – отвечала Джорджи.
Проводник начал смеяться.
– Что? – спросила она.
– Эта барра была на двадцать кило, как пить дать, или я полный урод.
– Ты сказал, – пробормотал Джим.
– Пятьдесят, мать их так, фунтов ведроголовой.
– Она была прелесть, – заключила она.
– Джорджи, она была не прелесть, а лошадь!
– Просто рыба, – сказал Джим. – И она сорвалась.
– Да ты бы за такую не пожалел левое яйцо, – сказал Рыжий. – Приятель, да и я бы не пожалел своего левого яйца, беда только в том, что я его уже один раз не пожалел.
Джорджи не расстроилась из-за потери рыбы, на самом деле она была только рада этому. Чем-то подобным хотелось делиться. Весь остаток жизни тебе нужен будет кто-то, с кем можно будет об этом вспомнить, и ничего не произойдет, разве что бровь удивленно подымется. Эта штука сияла на солнце, как соединяющий людей мостик.
Мужчины напились.
Джорджи подумала о кассете, которую оставила под защитой архипелага. Это был сборник, который он сам составил, разные блюзмены, молодые и старые. Миссисипи Фред Макдауэлл, Сон Хаус, Рай Кудер, Бонни Райт, Дейв Хоул, Кеб Мо, Бен Харпер, Келли Джо Фелпс. Все в хнычущем запильном стиле, который она начинала любить. Чем больше Джорджи слушала, тем больше убеждалась, что это самое близкое к человеческому голосу звучание, какое только доступно инструменту. Не так блестяще, как скрипка, но и не так печально-богато, как виолончель. Ни грации, ни мелодичности. Это было так же грубо и просто, как голос плачущего ребенка.
Увидит ли он? Поймет ли?
Встала луна – как надкусанное печенье.
Она проснулась от звука, с которым Джим свалился в свой спальник. Он был в стельку.
– Вся твоя проблема в том, что ты не можешь выждать, – сказал он. – Даже с чертовой рыбиной – и то сорвалось. Никогда ты не могла выбрать момент, Джорджи, никогда. Это, наверное, женское.
– Наверное. Отсохни, а, Джим?
Он начал храпеть, выставив ноги наружу и не застегнув противомоскитную сетку.
* * *
Фокс пьет у своего ручейка, пока не начинает лопаться, и потом просто катается в слабом потоке. Он знает, что они были здесь. Кто-то спихнул с места весь мусор. Ему все равно. Она здесь. Это она.
С сеткой он пробирается между влюбчивыми баобабами и пару раз вяло закидывает. На самом исходе прилива он наполняет котелок мерлангами. Он выдергивает пучки пырея и раскладывает их на усаженной ракушками скале у края своей бухточки, и, когда он поджигает их, трава хрустит и вспыхивает. Когда Фокс подбрасывает на огонь еще несколько веток, устрицы начинают нагреваться, дергаться и разевают рты. Пламя гаснет, и он сдувает уголья в грязь и ссасывает мясо прямо со скалы.
У ручья он жарит мерлангов и кефаль. Он очищает свой последний апельсин и вкушает каждую дольку.
Фокс успокаивает сожженные солнцем руки и ноги оливковым маслом, втирает его в губы.
Книга – это Справочник – определитель птиц Австралии. Слишком мало, слишком поздно. Он пролистывает ходулочников, ржанок, перевозчиков, узнает роскошную северную розеллу и браминового коршуна, серых австралийских журавлей и крачек. Но над совами останавливается: сова Руфуса, масочная, которая встречается реже, травяная сова и лающая сова, которая иногда по ночам кричит на него. Эти огромные, призрачные лица наблюдают за ним. Эти глаза, похожие на уши. Они напоминают тебе о доме, где все спят, о ночах, наполненных уханьем сов, о холодных, пронизывающе-холодных зимних ночах.
Теперь Фокс чувствует, что она там. Он знает, что она настоящая. Ему придется выйти, потому что каждое жалкое деревце и черепаха, каждая птица, каждый зверь в конце концов обернется ею, если он останется.
Спускается тьма. Воздух дрожит. Он смазывает глаза и чувствует звук в горле. Чувствует все живое, каждое прохладное и теплое очертание, которое прижимается к нему. По его коже ползет то, что было, и то, что будет. Они висят в ровной ноте его песни, в его спутанных волосах, в масле на щеках, и когда Фокс открывает глаза, куница стоит прямо рядом с ним на скале. Ее черные глазки сияют, и на румяном мехе – мазки лунного света, даже когда она ускользает в трещину, чтобы наблюдать за Фоксом оттуда. Он чувствует себя внутри себя. Ничего от него не осталось больше, как только чувство сияющего присутствия. Это ощущение мира. Он знает, что живет, и мир живет в нем. И для него, и рядом с ним. Из-за, и вопреки, и несмотря на него. Бриз шевелит ветви инжира. Скала проглатывает куницу. Он поет. Он спет.
* * *
Джорджи проснулась резко, в прозрачном свете раннего утра. Неподалеку храпел Джим. Небо было пусто – лишь одинокая звезда над заливом. Она снова легла, чтобы подумать о сне, который вырвал ее из дремы. Во сне она была на этом самом пляже, спиной к морю, и что-то ползло по ракушкам от моря прямо к ней. Она не могла пошевелиться. Она не могла повернуться. Что-то выскользнуло из воды и приближалось к ней так медленно, так настойчиво. Джорджи встала на колени, уперев кулаки в бока. Она не могла подняться и побежать. Ее кожа напряглась от присутствия тела прямо за спиной, и был гнилостный запах, и был голос, сказавший ей в ухо: «Сестра, сестрица, спасибо. Я благодарю тебя».
За завтраком атмосфера была вялая, между людьми носилось утомление. У мужчин было похмелье. Они без удовольствия ели глазунью с ветчиной. Джорджи смотрела на укусы и рубцы на ногах Джима с мрачной незаинтересованностью.
– Жаль, что вы не нашли вашего парня, – сказал Рыжий.
– Он выйдет, – сказала она, чувствуя по этому поводу безотчетную уверенность. – Скажи ему, что я буду в доме, хорошо? Он поймет, где. Можете прислать мне счет, я оплачу все расходы по его доставке одним куском. Если бы вы только могли быть просто добры к нему. Просто скажите ему, что я буду на ферме.
– И долго? – спросил Джим.
Она пожала плечами.
– Просто сделай так, чтобы все оставили нас в покое. Это все, чего я хочу, Джим. Это все, что тебе надо сделать, чтобы доказать кому-то что-то.
Он коротко кивнул.
– Жаль, что ты не получил, чего хотел, – сказала она.
– А ты?
– Что-то. Я, кажется, кое-что получила.
Проводник почесал подбородок и наблюдал за ними. Радиопередатчик крякнул сигналом вызова и произнес его имя. Голос оператора, казалось, изгибался и растягивался в жужжании статики. Де Гавилланд уже забронирован. Буканир подойдет? Рыжий Хоппер сказал, что нищие не выбирают, но что он сам скорее пойдет пешком, чем сядет в эту летучую колымагу. «Девять», – сказал голос из радио. Хоппер сказал:
– Так точно, сэр, – и отключился.
Они по очереди приняли душ из бочки. Мужчины брились. Джорджи вымыла голову. Она не могла не думать с тоской о том, как бы она могла помочь Джиму, если бы лучше знала его все это время. Но если бы она знала его лучше, разве она осталась бы? Она сомневалась в этом. И вряд ли ей под силу спасти такого человека, как Джим. Она жила волевым усилием, так же, как он. Они бы просто смели друг друга с пути – как они, собственно, уже и сделали. Теперь она понимала, что Джим ей не нравится и что она боится его желания дракой добывать добродетели из себя и смысл из жизни. Он хотел как-то добиться гармонии, но не получалось. Но, чего бы Джорджи ни чувствовала по этому поводу, теперь Джима можно было только пожалеть. В это утро у него был вид приговоренного к смерти.
