Он трогает коричневый пакет:
— Это прислала Расин.
— Передай ей от меня «спасибо», — говорю я. Если он так беспокоится за мою талию, то зачем каждый раз привозит пакет жирной выпечки? Я съем две-три штуки, а остальное все равно раздам.
— Давно ты говорил с Маркусом? — спрашивает он.
— Больше месяца назад, а что?
— Беда! Подружка Делмона забеременела. Ему пятнадцать, ей четырнадцать. — Он качает головой, хмурится. Делмон стал нарушать закон с десяти лет, так что семья никогда не сомневалась, что он будет вести преступную жизнь.
— Твой первый праправнук, — пытаюсь я пошутить.
— Есть чем гордиться! Четырнадцатилетняя белая понесла от пятнадцатилетнего черного болвана, случайно носящего фамилию Баннистер…
Некоторое время мы обсуждаем эту тему. В тюремных визитах часто важно не то, что говорится, а остающееся глубоко внутри. Отцу уже шестьдесят девять, а он вместо того, чтобы наслаждаться этим золотым временем, зализывает раны и жалеет себя. Мне не хочется его осуждать. Жены, с которой они прожили сорок два года, он лишился за доли секунды. Отец еще не оправился от горя, когда оказалось, что мной интересуется ФБР, а вскоре расследование разрослось и покатилось как снежный ком. Суд надо мной длился три недели, и отец не пропустил ни одного заседания. Он с болью смотрел, как сын стоит перед судьей и слушает приговор — десять лет тюремного заключения. Потом у нас обоих забрали Бо. А дети Маркуса выросли и причиняют большое горе своим родителям и близкой родне.
Пора, чтобы нашей семье наконец повезло, но пока на везение как-то не похоже.
— Вчера вечером беседовали с Руби, — говорит он. — У нее все в порядке, передает тебе привет, говорит, что твое последнее письмо было забавным.
— Скажи ей, пожалуйста, что письма значат очень много. — Все пять лет она аккуратно пишет мне каждую неделю. Руби — отрада нашей рушащейся семьи. Она — консультант по вопросам брака, замужем за врачом-педиатром. У них трое замечательных малышей, которых держат подальше от их опозорившегося дяди Мэла.
После долгой паузы я говорю:
— Как обычно, спасибо за чек.
Он пожимает плечами:
— Рад помочь.
Он ежемесячно присылает мне сто долларов, которые всегда кстати. Они поступают на мой счет, позволяя покупать такие необходимые вещи, как ручки, блокноты, чтиво, приличную еду. Большинство в моей «белой банде» получают из дома чеки, тогда как в моей «черной банде» никому не присылают ни пенни. В тюрьме всегда знаешь, у кого есть деньги.
— Скоро пройдет ровно половина твоего срока, — говорит он.
— Две недели — и пяти лет как не бывало.
— Наверное, время летит быстро?
— Может, на воле оно и летит, а по эту сторону стены, уверяю тебя, часы идут гораздо медленнее.
— Все равно трудно поверить, что ты здесь уже пять лет.
Это точно. Как выжить в тюрьме за такой срок? Не думай о годах, месяцах, неделях. Думай о сегодняшнем дне — как его преодолеть, как пережить. Просыпаешься назавтра — еще один день позади. Дни накапливаются; неделя идет за неделей; месяцы становятся годами. И понимаешь, какой ты выносливый, как способен жить и выживать, раз выбора все равно нет.
— Чем собираешься заняться потом? — спрашивает он. Я слышу один и тот же вопрос каждый месяц, как будто меня вот-вот освободят. «Терпение, — напоминаю я себе. — Он мой отец. И он здесь! Это многого стоит».
— Пока я об этом не думаю. Долго еще.
— Я бы на твоем месте уже задумался, — говорит он, уверенный, что, окажись в моей шкуре, точно знал бы, как быть.
— Я прошел третий уровень изучения испанского, — говорю я, гордясь собой. В моей «оливковой банде», среди латиносов, Марко, мой хороший друг — он сел за наркотики, — оказался превосходным учителем языка.
— Похоже, все мы скоро залопочем по-испански. Проходу от них нет!
Генри не выносит иммигрантов, всех, кто говорит с акцентом, выходцев из Нью-Йорка и Нью-Джерси, получателей пособий, безработных. Бездомных, по его мнению, следовало бы согнать в лагеря с режимом похуже, чем в Гуантанамо.
Пару лет назад мы с ним так повздорили, что он даже пригрозил перестать меня навещать. Препирательства — напрасная трата времени. Мне его не переделать. Спасибо ему, что приезжает, я в ответ веду себя смирно — чем еще его отблагодарить? Я — осужденный уголовный преступник, а он — нет. Он — победитель, я — неудачник. Все это для Генри важно — не пойму почему. Может, дело в том, что я учился в колледже и на юридическом факультете, а он ни о чем таком и мечтать не мог.
— Вероятно, я уеду из США, — говорю я. — Куда-нибудь, где пригодится мой испанский, — в Панаму, Коста-Рику… Теплый климат, пляжи, люди со смуглой кожей… Для них не имеет значения судимость, сидел ты, не сидел — им не важно.
— И трава там зеленее, да?
— Да, папа, когда сидишь в тюрьме, трава всюду кажется зеленее. А что мне делать? Вернуться домой, наняться помощником юриста без лицензии и вкалывать на мелкую фирму, которой не по карману платить мне зарплату? Или стать поручителем? Может, частным детективом? Вариантов, как видишь, кот наплакал.
Он согласно кивает. Этот разговор повторяется у нас в десятый, наверное, раз.
— А правительство ты ненавидишь, — говорит он.
— О да! Федеральное правительство, ФБР, федеральных прокуроров, федеральных судей, дураков, управляющих тюрьмами. Столько всего вызывает у меня ненависть! Я тут мотаю десятилетний срок за то, чего не совершал, просто потому, что какой-то прокурорской шишке понадобилось выполнить квоту посадок. Раз правительству ничего не стоило влепить мне десятку при отсутствии улик, то ты только представь весь спектр его возможностей теперь, когда у меня на лбу вытатуировано «осужденный преступник»! Нет, пап, как только освобожусь, ноги моей здесь больше не будет!
Он с улыбкой кивает. А то как же, Мэл!
Глава 3
Учитывая важность того, чем занимаются федеральные судьи, споры, часто вспыхивающие вокруг них, и склонность к насилию многих людей, с которыми им приходится иметь дело, остается удивляться, что за всю историю страны убили только четверых действующих федеральных судей.
Недавно к ним прибавился пятый — достопочтенный Раймонд Фосетт.
Его тело нашли в подвале домика на берегу озера, который он построил для проведения выходных. В понедельник утром его хватились в суде, сотрудники канцелярии забеспокоились и обратились в ФБР. Агенты приступили к работе и нашли место совершения преступления. Домик находился в лесистой юго-западной части Виргинии, на склоне горы, у чистого озерца, называемого местными жителями Хиггинс. На большинстве дорожных карт этого озера не найти.
Ни признаков взлома, ни следов драки или борьбы — только два мертвых тела с простреленными головами да пустой стальной сейф в подвале. Судья Фосетт лежал рядом с сейфом с двумя дырками в затылке, в большой луже засохшей крови — явная казнь. Первый же судмедэксперт определил, что смерть наступила как минимум два дня назад. Согласно показаниям одного из сотрудников, он покинул свой кабинет примерно в три часа пополудни в пятницу, сказав, что поедет прямиком к себе на озеро, чтобы весь уик-энд упорно там трудиться.
