Тот взъярился. Больше жены и дочери он любил только коней!
Цыгану всыпали плетей и бросили в яму глубиной саженей в пять. Князь велел ни
пищи, ни питья вражине не давать. В своем поместье был он царь и бог, а цыган
за людей не считал. Он предвкушал, что косточки конокрада сгниют очень скоро.
Яму даже не охраняли: оттуда все равно не выбраться. Однако какова же была
ярость Михайлы Ивановича, когда на другое же утро проклятый цыган исчез из
тюрьмы!
– Цыган, слышь-ка, с чертом знается, – говаривали дворовые,
– черт его и унес!
Но черт здесь ни при чем был. Бегство цыгана устроила
Неонила. Ведь тем цыганом оказался не кто иной, как сводный брат ее Вайда!
Может быть, взыграли в Неониле родственные чувства. А
скорее, она уже обдумала свой страшный замысел и смекнула, что Вайда может быть
ей очень полезен…
Князю в ту пору пришла нужда отлучиться в Санкт-Петербург:
прибыла депеша из дворца.
Поцеловав руки обеим княгиням, отъехала и Неонила – до
первой почтовой станции, откуда собиралась проследовать в Тулу. Однако до
станции не доехала, а по пути пересела на простую крестьянскую телегу, которая
ожидала ее под Филями. Телега же та принадлежала Татьяне, молодой жене Вайды.
Пара эта давно отбилась от своего табора и вела жизнь скитальческую. Сходя с
ума от беспокойства, встретила Татьяна пропавшего мужа, вернувшегося избитым и
измученным, а узнав, что спасла его Неонила, поклялась жизнь положить, но
отблагодарить ее.
Неонила была хитра. Зная неистовый нрав своих родичей-цыган,
их жажду отплатить Измайлову, она представила и себя невинною жертвою жестокого
и развратного князя, который якобы сперва преследовал ее своими
домогательствами, а когда Неонила их отвергла, терзал местью, особливо же за
любовь ее к доброму и ласковому графу Стрешневу. Замужество свое Неонила также
приписала мстительности князя: Елагин в ее изображении получился сущим чудищем,
во всем подобным бывшему своему господину и его супруге, молодой княгине,
которая от ревности уготовляла для Неонилы самую страшную пытку: мечтала отнять
у нее дочь и сделать ее своей крепостной.
Все это нагромождение лжи пылкие и простодушные Вайда с
Татьяною приняли за истину. И вполне естественным показалось им желание Неонилы
отплатить Измайловым тою же монетою: похитить у них обожаемую дочь.
Проникнуть ночью в имение, а после и на барский двор бывшей
горничной не составило труда. Собаки знали ее и даже не взбрехнули. Под рубищем
нищенки у Неонилы был запрятан Татьянин цветастый платок, который она и
обронила «невзначай» под окошком опочивальни маленькой княжны. Ловко и
бесшумно, словно в эту ночь дьявол пособничал ей, Неонила выкрала малютку
из-под носа крепко спящей няньки. Пред тем столь же незаметно Неонила вывела из
конюшни любимую князеву кобылку Стрелу, завернув ей тряпками копыта, чтобы не
шуметь. Выйдя за околицу, Неонила вскочила верхом и, минуя лесок, где должен
был ее ожидать Вайда, пустила лошадь к постоялому двору, где была еще до исхода
ночи. По пути остановилась лишь единожды: на берегу реки, бросив там пеленку,
похищенную вместе с девочкою.
Проникнув тихонько на постоялый двор, Неонила объявила
Татьяне, что была принуждена изменить план и теперь цыганке надлежит вернуться
на этой превосходной кобыле, которую и дарит ей Неонила, туда, где ждет, по
уговору, Неонилу Вайда.
Татьяна пожелала перед разлукою взглянуть на похищенного
ребенка и, распеленав, увидела прехорошенькую светловолосую девочку, которая
крепко спала, зажав в кулачке шелковый шнурок с навязанным на него
перстеньком-печаткою – простеньким, серебряным. Должно быть, играла, да так с
ним и заснула. Мысленно пожалев невинное дитя, принужденное платить за
родительские прегрешения, Татьяна все же не осмелилась противиться воле той,
кого привыкла почитать как старшую сестру, и покорно уехала.
Неонила же, чуть рассвело, велела закладывать лошадей и
везти себя в Москву. Однако каково же было изумление хозяина, когда к вечеру
его ямщик уже воротился, сообщив, что женщине этой сделалось в дороге дурно и
она сошла на первой почтовой станции, не востребовав обратно своих денег.
Хозяин мысленно пожелал щедрой постоялице доброго здоровья и забыл о ней.
Тем временем нянька в Измайлове хватилась пропавшей девочки,
а на конюшне хватились Стрелы. В саду нашли цветастый платок; и первая догадка,
естественно, была та, на которую и рассчитывала Неонила: «Цыгане!»
Снарядили погоню и в ближнем лесу наткнулись на Вайду,
который в своей повозке беспокойно ожидал Неонилу. Он уже чуял недоброе, но
ведь обещал сестре ждать… Только повязали цыгана, в котором дворовые тотчас
признали конокрада, загадочно ушедшего из ямы, как на полном скаку из лесу
показалась Стрела с Татьяною верхом. Повязали и цыганку, как ни кричала она о
своей и Вайды невиновности. А спустя малое время нашли на берегу пеленку
похищенной девочки… И облава, ошеломленная злодеянием, на свершение коего
указывали, казалось, все следы, в унынии воротилась в Измайлово.
Ее встретили не только обе княгини, но и сам Михайла
Иванович, коего воротили с полдороги дурные предчувствия и неодолимое
беспокойство.
Осознав ужасающую весть, старая княгиня схватилась за
сердце, упала и скончалась тут же, на крыльце, где ожидала возвращения облавы.
Князь со шпагой бросился на Вайду, выткнув ему глаз, а потом, приказав бить
душегубца плетьми до смерти, полоснул крест-накрест тою же шпагою по лицу
Татьяны, навек обезобразив его, и свалился без чувств. С ним сделался удар,
навек превративший сильного молодого человека в инвалида, ибо, даже и
выздоровев, не мог князь владеть левою рукою, а левую ногу с тех пор
приволакивал.
Среди всеобщего отчаяния лишь молодая княгиня Мария Павловна
выказала завидную силу духа. Она прекратила зверское избиение Вайды и приказала
увезти беспамятных цыган подальше от имения, ибо хотя надрывалась ее душа от
горя, но сердцем чуяла она невиновность этих людей и горько жалела их, как и
себя, приняв, однако, смерть дочери и свекрови и болезнь мужа в качестве кары
Господней за какие-то неведомые прегрешения. А по истечении времени, сидя у
постели мужа и выслушивая его коснеющим языком сделанные полубредовые жалобы и
признания, Мария Павловна сочла происшедшее наказанием за мужнино прошлое
распутство, а пуще – за незаботу о собственном сыне. Княжич-то по сю пору
произрастал на грязном дворе сыном скотницы. Так что именно волею Марии
Павловны был маленький Алеша взят в барские покои и усыновлен. Родная мать его
возведена в няньки без права признаваться мальчику в истинности их отношений. И
хотя до самой смерти горевала Мария Павловна о погибшей дочери, Алешенька
оставался единственным в мире существом, чье присутствие могло вызвать улыбку
на ее всегда печальном лице.
Вайда и Татьяна, чуть излечась, направились в Москву… но
след Неонилы затерялся, а с нею и след княжеской дочери.
