– Цо то ест? – спросил Тауберт, от неожиданности перейдя не
на родной даже, а почему-то на высокомерный польский язык, но, ощутив, как
дрожат Лисонькины пальцы, уцепившиеся за его рукав, понял, что неизвестное
слово означает нечто ужасное.
А и впрямь! Засекать дорогу в те поры означало пересекать ее
канавами или заваливать деревьями, делая дальнейшее продвижение невозможным.
Понятное дело, что доброму человеку затея сия была ни к чему. Засека являлась
излюбленным приемом лесных разбойников.
Все трое, Тауберт, Лисонька и ямщик, застыли в холодной тьме
возка, слыша, как тихонько ржут кони, шумит ветер в вершинах деревьев.
– Пропали! – выдохнул ямщик. – Сгибнем мы тут, яко Содом и
Гоморра, Геркуланум и Помпеи!
И, словно в ответ ему, сквозь щели возка проник пляшущий
свет факела, а негромкий, но внушительный голос провозгласил совсем рядом:
– Эй, там! Выбросить оружие! Выходи по одному! И без
глупства, вы все под прицелом!
Ямщик послушно дернулся к выходу, но Тауберт вцепился в него
и прошептал:
– Ты, пся крев! Гляди мне! Пикнешь о госпоже – горло
перережу! Понял ли?
Лисонька не узнала голоса своего жениха. Словно бы все
чувства в нем вымерзли; осталась лишь угроза, столь мертвящая, что ямщик в
ответ лишь икнул и прошелестел:
– Вот те крест святой!..
– Хорошо. Погоди, старик. Выйдем вместе.
Во тьме, к которой постепенно привыкли глаза Лисоньки, она
различила, что Тауберт одной рукой раскрыл шкатулку, которую держал на коленях
всю дорогу, вынул два пистолета. Страшно, тускло блеснула серебряная насечка;
один из них он сунул за пояс, другой за голенище и, все так же удерживая
ямщика, повернулся к Лисоньке; она ощутила губами его похолодевшие губы.
– Эй! Не медлите, не то так в возке и поляжете! – зарыкал
снаружи уже другой голос, куда зычнее и грубее прежнего.
– Прощай! – выдохнул Тауберт, и Лисоньке почудилось, что ее
лица коснулся клуб снегового ветра. – Прощай, meine liebe!.. Молись за меня! –
Он с силой потянул Лисоньку вниз, на пол возка, и толкнул ее под сиденье, сунув
в руку небольшой нож. – Разрежь сзади полог возка, но тихо, тихо! Будто тебя
нет. А как я крикну: «Laufen!» – осторожно выскользни и беги, беги! Храни тебя
Бог! – С этими словами он в последний раз скользнул по ее лицу губами и,
вытолкнув из возка ямщика, выскочил следом.
И… весь самоотверженный план, измысленный благородным
разумом Тауберта, рухнул в один миг, ибо их встретил на дороге дружный залп
раздраженных долгим ожиданием разбойников. Оба, старый ямщик и молодой барон,
упали замертво, пронзенные десятком пуль.
Несколько пуль прошили возок, одна обожгла плечо Лисоньки,
скорчившейся под сиденьем. Измученная страхом девушка лишилась чувств.
Это ее и спасло.
Когда Лисонька открыла глаза, бледный свет проникал сквозь
продырявленные стенки возка. Полсть была откинута, только шум леса долетал до
ее слуха.
Она никак не могла сообразить, где находится, и, только
ощутив тупую боль в плече, где к ране прилип пропитанный кровью рукав,
вспомнила, что произошло.
Будто вихрем подхваченная, вылетела из возка.
Ранний холодный рассвет занимался над лесом. Дорога была
пуста. Засека разобрана. Рядом с возком валялись два открытых сундука; весь
бывший в них багаж Тауберта исчез. Поскольку сундуки были привязаны позади
возка, грабители, очевидно, сочли, что это вся их добыча, а заглянув внутрь, в
темноте не заметили хрупкой фигурки, сжавшейся под сиденьем.
Взгляд Лисоньки скользнул по легким перьям облаков, по
золотисто-зеленому осиннику, тревожно шуршавшему мелкими пятаками листьев, и
вдруг замер при виде скорчившегося тела в сером армяке, с растрепанными седыми
волосами. А рядом, лицом вверх, без плаща и мундира, босой, лежал Тауберт,
твердо и холодно глядя на Лисоньку серо-стальными мертвыми глазами.
Весть о гибели Тауберта в окрестностях Высокова вскоре дошла
до его сослуживцев. Но в те времена леса нижегородские были ничуть не тише
лесов муромских, а стало быть, известие сие вызвало никак не удивление, а лишь
печаль и негодование в полку.
Влюбленные наши таили страсть свою столь старательно, что
никому и в голову не пришло увязать имена Тауберта и Лисоньки. В возке не
осталось ее вещей, ибо у нее их вовсе с собою не было. Тайна несостоявшегося
венчания была надежно сокрыта. Лисонька, не вполне здоровая, но живая,
вернулась домой. Где ее увидел приятель Алексея Бутурлин. Вскочив на коня, он
наметом погнал в Починки, с вестью для Алексея Измайлова.
* * *
Весть, что Лисонька осталась жива, а стало быть, грех
двойного убийства не отягощает более Алексея, на него с новою силою навалилась
тяжесть лежавших на нем брачных уз.
С тем увальнем, с тем задирою и благодушным бездельником,
который очертя голову кинулся ухаживать за Лисонькою, а затем решился на тайное
венчание, было покончено раз и навсегда. Он так и не вынырнул из тяжелых волн,
он покоился на волжском дне, а человек, вышедший из ледяной купели едва не свершившейся
гибели и из огненной купели раскаяния, отличался стремительностью мыслей,
чувств и поступков. Словно бы новая душа в нем взыграла!
– Со мною все кончено, – сам себе твердо сказал Алексей. –
Во всем лишь я виновен, я искушал ее – мне и расплачиваться. Заложить возок – и
в путь, и в дорогу. И пускай следы мои затеряются в нескончаемых российских
просторах! Но – она? Она страдала больше, чем Господь во всем своем
жестокосердии определил бы ей для расплаты за грехи родителя. Из-за меня
страдала… Кроме того, остается отец. Он-то ничего не знает. Он любит меня
по-прежнему и жив лишь будущностью моею, лишь надеждою на потомство, кое
продолжит род Измайловых. Хорошо, пусть так: я сокроюсь в безвестности, где
обрету или скорую смерть, или искупление грехов.
Со словами сими Алексей схватил перо, чернильницу, лист
бумаги и стремительным почерком, ни разу не остановившись, начертал письмо
князю Михайле Ивановичу, в коем сообщал, что ему ненароком сделалась известна
правда о его происхождении, а потому он не считает себя вправе носить имя
Измайловых, но умоляет отца вернуть любовь родительскую дочери, княжне
Елизавете. Она была обрисована Алексеем самыми светлыми красками и с большим
пристрастием. Он заклинал отца не мешкая выехать в Нижний, разыскать дочь, на
которую обрушились болезни и бедствия, и воротить ей все положенное по праву
рождения.
